Наверное, так получилось из-за того, что все у них пошло не в том порядке. Не успев еще толком познакомиться, они, в сущности, набросились друг на друга. Никаких фраз типа: «Откуда ты родом?» или «У тебя есть братья или сестры?». В тот момент так естественно было оказаться в его объятиях. Это казалось совершенно необходимым. Люси желала Дэниела и теперь осознала почему. По сути дела, она была не в силах оторваться от него. Чувства оказались слишком сильными. Видения, наполнявшие ее сознание, наводили на мысль, что она сходит с ума, а для нее это всегда был худший из страхов. Люси не хотела плохо кончить, как Дана. Всегда изо всех сил держалась за свой здравый рассудок.
Очевидно, она опасалась вмешательства в свое сознание, поскольку именно это пыталась сделать Констанция. Теперь становилось понятным, почему Люси склонна к неуместным воспоминаниям и смутным грезам, почему столь восприимчива на сеансе у медиума или гипнотизера. Ее сознание было все в прорехах, и именно Констанция их проделала. Констанции не терпелось навязать свое послание. Спрятав свое сокровище на видном месте, она умоляла Люси найти его.
Иногда Люси размышляла о другом письме, которое Дэниел написал Констанции перед смертью. К тому моменту, как Люси обнаружила тайник, письма там уже не было. Вероятно, Констанция взяла его с собой в Африку. Именно это сделала бы Люси. Невозможно было выяснить, что же с ним случилось, и Люси досадовала при мысли, как мало она знает и за какие мелкие обрывки ей приходится цепляться.
Люси обижалась на Констанцию за то, что та ее неотступно преследует, и в то же время чувствовала свою вину перед ней в том, что сама все испортила. После всего, что пыталась сделать Констанция, небеса наконец наградили ее мгновением наедине с Дэниелом, а Люси позволила ему уйти. «Он может сделать тебя счастливой». Вот что говорилось в письме Констанции. Нельзя сердиться на нее за то, что она этого хотела.
Люси ощущала вину перед Дэниелом. Ей хотелось бы заглянуть ему в лицо и признаться, что сожалеет о случившемся. Если можно было бы вырезать из жизни один час, чтобы прожить его заново, она выбрала бы тот. И хотя ее новая вселенная допускала множество необыкновенных ситуаций, этого в ней не было.
«Ты ведь понимала, что любишь его». Так шептал еле различимый голос в голове Люси, и он сбил ее с толку. Она не знала, лучше или хуже ей от этого стало. Она его любила. Глупо, по-детски, страстно. Но все же. Ведь она прикоснулась к какой-то тайне. Люси осознавала, как Дэниел важен для нее, и была им увлечена. За одно слово от него она отдала бы все что угодно.
Если бы только сейчас она могла быть с ним! «На этом наша история не может закончиться», — в отчаянии думала Люси.
Но он либо утонул в Аппоматоксе по ее вине, либо жив и забыл о ней. Будь он в живых, то, по уверениям Эсме, мог бы отыскать ее, если бы захотел. Люси оставила множество зацепок. Ее телефонный номер в справочнике, информация в школе для пересылки писем, как и данные о ней в онлайн-справочнике колледжа, а также адрес родителей, не говоря уже о «Фейсбуке» и других сайтах Интернета. «Он не хочет тебя искать», — твердила Люси себе. Дэниел мог хотя бы раз сделать попытку.
Ей вспомнились слова Марни: «Если бы он тебя любил, ты об этом догадалась бы». Они вызвали у нее странную ностальгию. Люси ему нравилась. Дэниел горел желанием поцеловать ее. Или, по крайней мере, она ему нравилась, пока он считал ее Софией. Права ли Марни?
Кто такая София? Когда она появилась? До Констанции? Как давно? Люси подняла руку. Там у нее был шрам, как предсказывала Констанция, но от рыболовного крючка; он не был у нее от рождения. Осталось ли что-нибудь от Софии? Насколько в действительности важна душа? Сохранилась ли в ее памяти и в самой личности какая-то частичка Софии? Вероятно, совсем ничего. Единственное, что у нее оставалось, это преданность Дэниела, но теперь она утратила и ее тоже. Поняв, что любит девушку, которой больше не существует, он отказался от своего чувства.
Видимо, Дэниел очень любил Софию, раз так долго цепляется за нее. Для него мучительно было осознать, что она исчезла, а ее место заняла трусиха.
Люси встала из-за стола и медленно побрела к выходу из школы. Солнце садилось за горизонт, окрашивая путь к ее дому в цвета забвения. Этот путь она проходила тысячи раз, но теперь он ощущался по-иному.
Дело в том письме. Всего лишь старый сложенный лист бумаги в ее сумке обладал такой мощью, что сумел разрушить знакомый мир и завладеть ее сознанием. Но письмо не помогло понять, что делать. Оно не создало нового мира на месте старого. Оставило Люси блуждать вокруг остова старого мира.
Сент-Луис, Миссури, 1932 год
Когда я, подрастая, жил в тридцатые годы в окрестностях Сент-Луиса, то соорудил голубятню на плоской крыше нашего гаража. Купив яйца у заводчика, разводящего породистых голубей, я принялся с особой тщательностью выращивать птенцов. Разрабатывал тренировочные полеты, от которых многого ожидал, но мои птицы всегда возвращались домой раньше меня. Полагаю, в те годы я более чем когда бы то ни было приблизился к состоянию отцовства, и вряд ли такое повторится.
Я всегда любил птиц. Начиная с первой своей жизни, собирал перья редких или красивых пород, и у меня сохранилось большинство из них. Когда-нибудь я, вероятно, передам их какому-нибудь музею естествознания. В основном эти птицы не просто редкие, а вымершие сотни лет назад.
Я давно увлекался полетами и авиацией и боготворил в детстве братьев Райт. В то время когда проводились их первые публичные полеты, я рос в Англии. Позже я осознал, что Уилбер известен уже давно, а Орвилл — нет, а это всегда способствует успешному сотрудничеству. (Вспомните Леннона и Маккартни. Попытайтесь угадать, кто из них старший.)
В той самой жизни я впервые полетел на аэроплане «Кертис Джи», то есть «Дженни», точно таком же, как бипланы, которые я видел во время Первой мировой войны. Когда мне было восемь лет, отец взял меня с собой на «амбарную гастроль» и купил билет на аэроплан. Помню, как мы поднимались над летным полем и я в экстазе смотрел, как поле превращается в маленький лоскут широкого лоскутного одеяла, а отец становится крошечной фигуркой в толпе. Клянусь, я впервые увидел кривизну Земли. Это был один из тех моментов, когда я испытал искреннее восхищение человечеством. Подобных моментов существовало несколько. И много раз я испытывал противоположные чувства.
Отец также брал меня на летное поле Ламберт в Сент-Луисе, чтобы посмотреть, как Чарлз Линдберг возвращается из первых полетов по доставке авиапочты из Чикаго. Позже в той жизни я брал уроки летного мастерства, но к моменту своей смерти еще не получил свидетельства.
Вспоминая о той жизни, я всегда представляю, как вечерами сижу в сумерках со своими птицами, прислушиваясь к звукам округи: отцы приходят домой с работы, детишки гоняют на велосипедах, из окон гостиных доносятся голоса из радиоприемников, а я с удовольствием наблюдаю жизнь, происходящую подо мной.
Я разрабатывал для голубей регулярные маршруты доставки в школу и обратно. Однажды послал этим способом записку хорошенькой девочке из моей английской группы, а в другой раз, когда болел дома, послал в школу свое домашнее задание по истории. В большинстве случаев, когда мне следовало обратить внимание на уроки, я глазел в окно и мечтал о небе, а мои голуби собирались на подоконнике.
Я подарил своему кузену, семья которого приехала к нам из Милуоки погостить на Рождество, голубя по кличке Щеголь. Его семь часов везли в машине в Милуоки, после чего он успел вернуться к нам домой точно к Новому году. Когда я увидел, как он вышагивает ко мне навстречу по лужайке перед домом, то не поверил своим глазам. Мой кузен расстроился, но я не мог после этого отдать Щеголя.