— Наверное, в прошлый раз ты должна была умереть молодой, — уткнувшись носом ей в ребра, произнес я.
Разумеется, в этом было разочарование. Но мне было четыре, и она обнимала меня, а когда тебе четыре, телесное удовольствие почти не страдает от неудовлетворенности разума.
Я дотронулся до вены на ее руке, и она оказалась такой мягкой, что исчезла под моим пальцем.
Мы посещали ту церковь в Фэрфаксе примерно еще год. Я находил Софию и всякий раз торопился сесть рядом с ней. Мои родители называли ее моим особым другом и однажды пригласили ее после службы к нам на лимонад, но она, поблагодарив, отказалась, объяснив, что ей надо проводить мать домой.
В конце концов Молли, моя мать, устала от сексистских, как она выражалась, проповедей в той церкви. Она нашла в Арлингтоне нетрадиционную церковь, в которой священник распевал проповеди под акустическую гитару. Припоминаю, там было много песен из мюзикла «Годспел». Я, конечно, предпочитал новую службу, но очень горевал, что не вижу Софии. Думаю, отец испытывал неподдельное облегчение. Он считал мою привязанность к ней весьма странной. Мои суетливые попытки найти ее телефонный номер не нашли сочувствия у взрослых. Я называл ее Софией, но, когда дело дошло до того, чтобы отыскать в толстой телефонной книге ее номер, я сообразил, что не знаю ее настоящего имени.
Когда мне было девять лет, я ездил на автобусе в старую церковь. Я делал это каждое воскресенье в течение двух месяцев, но женщина туда больше не ходила. Я увидел ее только в 1985 году, когда мне было семнадцать лет.
Дед по материнской линии, Джозеф, был при смерти. Молли, моя мать, решила поместить его в хоспис поблизости от нашего дома. Некоторое время назад ее мать скоропостижно скончалась от сердечного приступа, и Молли хотела иметь возможность ухаживать за отцом. Я ходил с ней навещать деда, движимый скорее не своим состраданием к нему, а состраданием к нему моей матери. Весь дом был заполнен ее горем. Я помню, как думал: «Все в порядке. Не так уж это страшно. Его место займет кто-то другой». И все-таки вопреки тому, что я постоянно твердил подобные слова, они не казались правильными. То, что я живу уже очень долго и многое храню в памяти, позволяло мне надеяться, что я разбираюсь в подобных ситуациях лучше Молли, но это было не так. По сравнению с Молли я ничего не знал о любви.
Я продолжал размышлять о том, что Лора, которую я встретил на детской площадке в Джорджии, казалась ее матери вполне обычной. Меня это поразило и опечалило. Я нередко задумывался о том, какую роль играю в жизни других людей. Каждый раз я жаждал играть свою роль; прочие лишь сменяли друг друга в эпизодических ролях. Потому что они забывали, а я помнил. Они вскоре исчезнут, а я продолжу свой путь. Лучшее, что я мог сделать, — держаться за них после того, как они позабудут сами себя.
Дело не в том, что я не исполнял свой долг; я его исполнял. Я заботился, чтобы мои матери — все, за исключением немногих, которые бросили меня или умерли до моего взросления, — имели еду и основные удобства. Я позаботился о том, чтобы за ними ухаживали в болезни и старости. Более чем кто-либо другой, я тратил на них накопленные деньги. Но я не задумывался о чем-то большем. В такой жизни, как у меня, приобретаешь много матерей, но и теряешь много. Не слишком ценишь то, что имеешь, но плохо переносишь потери. После первых нескольких потерь я научился лучше с ними справляться. «Одна мать из многих», — всегда говорил я себе.
В горе своей матери я усмотрел то, как сильно она любила своего отца. Любила не потому, что он являлся ее отцом, она любила именно его. Ценила за доброту, проявленную к ней, за то, что отец посвящал ей много времени. В том, как мать любила его или любого из нас, не было ничего отвлеченного. «Со временем ты позабудешь о нем», — думал я, но в глубине души знал, что это не так.
Во время второго посещения хосписа я случайно заглянул в палату, находящуюся поблизости от палаты Джозефа, и увидел высоко лежащую на подушках очень больную женщину. Я сообразил, что знаю ее. Это была София. Никогда не видел я ее в таком состоянии. Она выглядела примерно так, как в нашей старой церкви, но была больной и постаревшей. Попрощавшись с дедом, я вернулся в ее палату.
Я сидел рядом с ней, держа ее за руку. Она открыла глаза и взглянула на меня. Я знал, что эти слезящиеся глаза принадлежат Констанции или Софии, но мне не хотелось видеть их такими. Какая-то частичка моего существа словно старалась загипнотизировать само это горе. У меня возникло странное ощущение, будто я поднимаюсь и удаляюсь прочь, пока все предметы не становятся меньше и меньше и я не начинаю видеть большие узоры вместо мелких разрозненных частей.
«Ты не останешься такой надолго. Скоро ты вновь станешь молодой и сильной», — мысленно говорил я. Это было не ради нее, а ради меня.
Я навещал ее еще два раза и сидел рядом с ней, разговаривая обо всем на свете. Думаю, говорил в основном я, но она была счастлива от моего присутствия. Один раздражительный санитар сказал мне, что она по нескольку раз на дню спрашивала, приду ли я еще. Он сообщил, что у нее нет детей и внуков.
В один из дней она показалась мне более настороженной, чем обычно, и смотрела на меня как-то странно.
— Вы меня помните? — спросил я.
— Помню, был кто-то с твоим именем.
— Правда?
— В давние времена.
— Кто-то, кого вы знали?
— Не то чтобы знала, нет. Я его ждала. Мама говорила, что я глупая, и так оно и было.
— Что вы имеете в виду?
— До того как умер мой отец и мы переехали на восток, я росла в Канзас-Сити. Мы хорошо проводили там время. Много вечеринок, разных планов. У меня была романтичная душа, но мать утверждала, что мое воображение заменяет мне любого из парней. Это было для нее разочарованием.
Теперь я стал понимать, что ее одиночество происходит не только от старости. До моего сознания начала доходить ее подлинная сущность. Все те годы, когда я пытался найти Констанцию, представляя, что она живет где-то за океаном, она росла, как и я, всего лишь в двух сотнях миль от меня. Я вспомнил о голубе по кличке Щеголь. Я не смог отыскать ее, потому что она умерла.
До меня не доходила эта трагедия во всей полноте. Я был подростком, таким же эгоистичным, как двухлетний ребенок. Хотел, чтобы она вернулась вместе со мной, и она вернулась. По крайней мере, пыталась. Я ждал ее, и она находилась рядом, ожидая меня. Так что, на свой манер, она помнила.
Постаревшие глаза Софии наблюдали за мной, и я отвернул от нее лицо. Она даже не знала всего того, что мы потеряли.
— Он тоже вас ждал, — промолвил я.
— Я всегда была глупой.
Я пробыл в ее палате допоздна, пока меня не выставили после десяти вечера. Мысли в голове так и бурлили.
Вернувшись на следующее утро, я стал рассказывать ей давние истории. Часами держа ее за руку, я рассказывал о нашем путешествии через пустыню, о Первой мировой войне, о том, что она была хозяйкой Хастонбери-Холла, как его превратили в госпиталь и она стала за мной ухаживать. Я называл ее Софией и говорил, что люблю ее. И всегда любил. К тому времени она уже уснула, но мне необходимо было, чтобы она знала. Я боялся, что на сей раз потеряю ее раз и навсегда.
К концу третьего посещения я знал, что сделаю.
— Не волнуйтесь, — произнес я. — Я тоже уйду. Мы вернемся вместе.
Именно это она хотела сделать раньше, когда была Констанцией, но я сказал тогда «нет». На сей раз мы должны были это совершить. Ее жизнь заканчивалась, а моя только начиналась. Я был тот, кто мог бы проводить ее в иной мир. Так было бы легче.
— Это наш шанс, — объяснил я.
Мне было жаль отказываться от такой жизни, особенно жаль из-за моей матери Молли. За короткий промежуток времени она должна была потерять отца и сына, и я понимал, что для нее это окажется губительным. Но я применял стратегию противодействия потерям, которая не предполагала много размышлений.