В каждой жизни после той, первой, я с самого начала знал, что я иной. Понимал, что моя внутренняя жизнь — нечто такое, что следует скрывать. Держался обособленно, никогда, за исключением редких случаев, не делился своими мыслями с окружающими. Но в самом начале было по-другому.
Меня переполняло рвение к моему первому солдатскому заданию, но, казалось, недели ушли на подготовку цивилизованного лагеря для нашего командующего. Мы не останавливались ни перед чем, чтобы сделать для него африканскую пустыню столь же комфортабельной, как и его дом на вершине холма во Фракии. Но в те времена я не предавался подобным размышлениям. Не знаю, задумывался ли я вообще о чем-либо. Тогда я не представлял, как долго мне придется размышлять и как долго я буду находиться под бременем своих сожалений.
Даже захватывающие вещи большую часть времени бывают скучными. Войны. Съемочные площадки. Отделения экстренной медицинской помощи. Та война являлась очередной войной, на которой мы в основном садились в кружок и играли в азартные игры, похвалялись, напивались, наблюдая, как ввязываются в драку самые отчаянные пьяницы, и мой брат в их числе. Все происходило почти так же, как на любой другой войне, в которой я участвовал, включая и Первую мировую войну. Незабываемые моменты — когда ты убиваешь или убивают тебя — занимают совсем немного времени.
Наконец дело дошло до выполнения задания. Мы совершали набег на лагерь, отстоящий на расстояние дневного перехода к западу от Лептис-Магна. По мере приближения к цели набега стало ясно, что это не военный лагерь, а деревня. В ней, как нам сообщили, расквартирована армия.
— Это деревня туарегов? — обуреваемый жаждой крови, спросил я.
Я считал это племя повинным в смерти моего дяди.
Мой непосредственный командир хорошо понимал, как побуждать солдат. Он знал, какой ответ мне нужен.
— Конечно.
Я совершал вылазку с ножом и незажженным факелом. Помню, что держал нож в зубах, но это скорее эмоциональная память, а не фактическая. Я изо всех сил стараюсь отсеивать факты, однако существуют исключения, когда некоторые из них более приятны, чем другие.
Когда я смотрю на себя в той жизни, то это получается в основном извне. Мне представляется, что без осознания собственной памяти это был еще не я, а обыкновенный человек, который станет мной, и я смотрю на него издали. Я сопоставляю внешний облик этого неряшливого, стеснительного и неумелого юноши с той свирепостью и самомнением, какие, как я знаю, царили у него в душе.
Мои товарищи-налетчики были такими же, как я, — самыми молодыми, самыми отъявленными. Их на войне теряют больше всего. На нас можно было положиться в том, что мы различаем только белое и черное и вернемся из боя невредимыми или не вернемся вовсе. Мы рассредоточились по долине, готовые начать войну.
В какой-то безлунный час той ночи примерно четверть нашего войска сделала крюк, чтобы отыскать воду. Во главе отколовшейся группы поставили моего брата, и я пошел с ним. Воду мы нашли, но не могли потом разыскать наше войско. Нас было примерно двадцать, и мы блуждали в сухих низкорослых зарослях. Я догадывался, что брат в замешательстве, но не хотел этого показать. Он настолько трепетно относился к власти, что она его моментально развращала.
Он собрал свою группу.
— Мы пойдем прямо к деревне. Я знаю, куда надо идти.
Похоже, он действительно знал, куда идти. Когда мы впервые увидели деревню на горизонте, рассвет еще только занимался.
— Мы пришли сюда первыми! — ликовал брат.
Мы на минуту сошлись вместе, чтобы зажечь факелы от костра. Помню алчные глаза, освещенные отблесками пламени. Мы все хотели заработать свою долю.
Деревня оказалась скоплением темных лачуг с соломенными крышами. Я представил, как в них сидят, съежившись, злобные вражеские солдаты. Я поднес факел к сухой крыше первого жилища, к которому подошел. Солома существует для того, чтобы ее сжигать. Наблюдая, как огонь разгорается и охватывает крышу, я возликовал. Приготовил нож для любого, кто выйдет и столкнется со мной. Потом отвернулся к следующей хижине и поджег ее факелом. За моей спиной раздавались вопли, но я слышал лишь собственный возбужденный рев.
Когда я приблизился к третьему дому, до моего сознания начали доходить определенные запахи и звуки. Огонь создал нереальный, безумный рассвет, но сейчас солнце одарило мир настоящим. Прямо перед собой я увидел дом. Я бросился вперед с факелом и попытался поджечь крышу, но она не занялась сразу, как другие. Я обошел хижину и наткнулся на натянутую веревку. Представил вражеские ловушки, но, отступив, увидел одежду, висящую на этой веревке и на веревке, натянутой выше. Поднялся ветер, на мгновение разогнав дым, и я разглядел огород, окаймленный веревками для развешивания белья, и детскую одежду, колыхавшуюся в сером воздухе.
Смущенный и разозленный видом детской одежды, висевшей на веревке, а также и тем, что крыша лишь потрескивала, но не хотела разгораться, я вернулся к входу в хижину. Пламя факела, казавшееся таким ярким в темноте, на солнечном свете выглядело вялым и ненастоящим. Ветер разнес дым, и я увидел, что на многих огородах протянуты веревки для сушки белья. Жители не прятали у себя солдат; они выращивали тыквы и дыни, а также сушили белье. Некоторые огороды уже пылали.
Я не знал тогда, чем еще заняться, кроме как поджечь дом. Иных мыслей быть у меня не могло. Собственному замешательству я противопоставил действие. Стал поджигать дом снизу — его добротно сделанный деревянный каркас. Невольно я подумал о деревянном каркасе, который мы когда-то строили для нашего дома. Потом я поспешил на другую сторону, где нашел подгнивший кусок кровли, который можно было поджечь. Наконец огонь занялся; языки пламени, потрескивая, лизали кровлю. Мне показалось, я услышал доносящийся изнутри крик младенца.
Теперь огонь пылал вовсю. Не могу сказать, какое чувство мной владело — ужас или гордость. Я словно оцепенел. С трудом заставил себя отойти от одурманивающего жара.
Дом представлялся мне головой с разметавшимися горящими волосами. Два окна были как глаза, а дверь как рот. К моему изумлению, рот открылся, и появилась молодая девушка в ночной сорочке.
Думая об этом, я стараюсь представить ее отстраненно, как незнакомку, которой она была для меня тогда, а не как любимую девушку. В воспоминаниях я немного меняю ее.
У нее были длинные распущенные волосы. Когда она повернула ко мне лицо, на нем было написано очень странное выражение. Наверное, она догадалась, что именно я совершил. Я стоял перед ее горящим домом с факелом в руке. Факел уже потух. Его оказалось достаточно, чтобы уничтожить их дом и отнять у них жизни, но теперь он превратился в ничто. Я слышал, как за ее спиной плачет младенец.
Мне хотелось вызволить девушку оттуда. Она была красивой, как газель. Большие зеленые глаза вспыхивали желтыми огоньками. Я запаниковал. Кто ей поможет?
Я переметнулся на другую сторону. Мной овладел ужас. Я намеревался потушить огонь. Там ребенок, он может погибнуть. Видимо, ее сестра или брат. А ее мать тоже в доме? «Ты должна ее разбудить, — хотелось мне крикнуть. — Я помогу тебе».
Казалось, я уже не понимаю, кто совершил это ужасное дело, но она-то понимала. Пламя ревело. Ветер раздувал огонь, который распространялся все шире. Вокруг девушки плясали языки пламени.
— Беги! — закричал я.
Глаза ее выражали озадаченность и печаль, но не страх и панику, как мои глаза. Ее лицо было в той же степени спокойным, как мое — встревоженным. Я сделал шаг в ее сторону, но меня остановил нестерпимый жар. Между нами клубилось и шипело пламя.
Девушка бросила взгляд на полыхающие дома и огороды соседей, а потом на меня. Повернула голову и посмотрела на свой горящий дом. Я молился, чтобы она отошла от него, но она этого не сделала. Девушка вошла обратно в дом.
— Не ходи! — воскликнул я.
Через несколько мгновений строение покосилось и обрушилось, но пламя продолжало бушевать.