Внезапно Яна остановилась и без сил уселась прямо на немытый унитаз. Непрошеные слезы застилали глаза, что-то внутри мерно и гулко колотилось, и незаметно для себя она начала бездумно качать головой, словно повинуясь этому внутреннему ритму. Рука со станком продолжала тем временем дрожать в другом ритме, не таком мерном и более частом.
Она словно очнулась, когда услышала, как дверь в туалет открылась, и какая-то-то женщина, коротко заглянув в ее кабинку, ойкнула и заняла другую.
Яна, словно робот, встала с унитаза, механически натянула штаны, аккуратно расправила юбку, подошла к раковине, положила на ее краешек станок. Аккуратно и тихо прикрыла за собой дверь и, ничего не видя перед собой, прошла по коридору под любопытными взглядами притихших женщин.
Мысль назвать его Ромкой пришла в январе, причем как-то вдруг. Яна даже вздрогнула: как же она не догадалась раньше? И ее татуировка, которая все это время словно прожигала ее плечо, вдруг обрела смысл и значительность. Конечно же Ромка! Romka… Яна ликовала – впервые за несколько месяцев на нее словно снизошла благодать, она про себя смаковала это короткое и милое имя, и с каждым разом оно звучало все лучше и лучше.
Липкая затравленность последних месяцев внезапно улетучилась – впервые за последнее время она словно увидела в своих действиях некую цельность, даже закономерность. Все сходилось: “R” – Ромка!
И когда он (а она нисколько не сомневалась, что это именно он, а не она) впервые несмело толкнулся и зашевелился в ее животе, Яна, словно приветствуя, погладила его: Ромка…
Именно тогда, в январе, она осознанно полюбила его, Ромку, еще не родившегося, но уже словно бы знакомого ей.
По вечерам, прошмыгнув в просторной ночнушке в кровать, она бессознательно гладила свой живот и вспоминала, как однажды, ей было тогда лет двенадцать, в автобусе она держала на руках малыша, которого ей передала молодая симпатичная веснушчатая девушка. Яна пыталась тогда уступить ей свое место, но та лишь весело отмахнулась, а вместо этого вопросительно кивнула на спящего малыша: возьмешь? Яна бережно уложила спящего мальчишечку к себе на колени – она очень боялась побеспокоить его, но он спал крепко. Яна смотрела тогда на маленькое круглое личико с тугими щечками, на кнопочный носик и на маленький и удивительно четко очерченный ротик, словно у фарфоровой куклы, которая стояла у бабушке на комоде. В автобусе было жарко, и малыш был немного влажный, от него исходил удивительный запах, и Яна отчего-то подумала тогда: так пахнут ангелы.
Мать заметила живот в начале марта – даже самые просторные рубашки и толстовки уже не могли скрыть очевидного. И именно тогда Яна сумела впервые не дать себя избить.
– Не тронь меня! Малыша повредишь! – тихо, но четко прошипела она матери, которая, осознав ситуацию, дико вращала глазами в поисках орудия экзекуции.
– Слышишь? Не тронь! – во второй раз Яна уже кричала.
Не в силах осознать происходящее, мать безвольно плюхнулась на диван.
– Ты что же это… Ты что… Ты чего это… – как заведенная повторяла она, все еще не в силах осознать происходящее.
– Рожать буду, – коротко бросила Яна и тяжело, нарочно вперевалку, прошагала в свою комнату.
Побоев тогда не было, хотя было много криков, много слез, много битой посуды и даже разбитый телевизор. Но Яна осталась тогда нетронутой, и вечером, оглаживая свой живот, она шепотом пообещала Ромке, что никто и никогда не тронет их больше и пальцем.
Школу она бросила на следующий после признания день. Без всякой подготовки, просто проснулась утром, посидела на кровати, вышла на кухню и сказала матери:
– Не могу я больше в школу… Пусть на второй год оставляют…
Мать, которая, несмотря на вчерашний скандал и слезы, выглядела бодрой и отдохнувшей, визгливо крикнула:
– Делай, что хочешь, я тебя больше не знаю.
Следующие два месяца прошли относительно спокойно, лишь однажды, после особенно громкого скандала, Яна ночевала на вокзале, где утром ее и нашел отец с милицией. Молчаливая, но не сдавшаяся, она покорно вернулась домой, а через неделю, роясь в шкафу, вдруг наткнулась на тугой новенький сверток. Развернула и тихо охнула – распашонки, чепчики и ползунки вдруг заставили ее разреветься. Она перебрала их тогда все – маленькие, словно кукольные, рубашечки с уютными медвежатами, веселые штанишки и шапочки – и все приговаривала тихонько: “Видишь, Ромка?”
Не объявленный, между ней и матерью впервые установился мир – та совсем перестала орать на Яну, и даже сама как-то вдруг успокоилась. В школе обошлось без шумихи, все же Дина Михайловна работала там без малого двадцать лет, и у них с директрисой давно были свои отношения.