Перемещение эпистолярного наследия из страны в страну иногда происходило быстро, иногда долго. В промежутках мы беседовали по телефону. В Переделкине мама ждала моего звонка в условленное время. В какой бы стране я ни находилась и чем бы ни занималась, в указанный час была на пункте связи. В 1997 году я возглавила проект Центра Визенталя, в Иерусалиме мне предоставили офис с телефоном, откуда я могла подолгу говорить с мамой, а главное – слушать новые, только что написанные стихи. Все новости обсуждались по телефону. Характер писем изменился – они стали похожи на очерки, из которых вырастала ее проза.
«Долгоиграющие письма» мамой не перечитывались. Этот дневник в письмах писался для нас обеих. Он служил нам подспорьем, в нем длилась наша жизнь.
Из своих писем я отобрала те, что более ярко выявляют связь времен и событий. Или – не связь – по контрасту.
Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой
1. И. Лиснянская – Е. Макаровой
12 апреля 1990
Дорогая моя доченька! Пишу тебе первое письмо, а ведь могла уже давно написать на адрес Билла[1], да не было душевных сил писать в такое далекое отсюда место.
Всякий раз, когда слышала по телефону твой голос, полный ликования, радовалась за тебя, детей, Сережу. Радуюсь и пиша это письмо. Но радость моя умственная, душевной, видимо, во мне нет вообще все последние годы. Не умственны – только мои слезы. Это не в прямом смысле, это метафора. Это, увы, в стихах и т. д. и т. п.
‹…› У нас сейчас дождь, сижу перед пасмурным окном в роскошном номере нового корпуса. Березы, ели – и часть крыши коттеджа – напротив. Это еще терпимо. А вот сидеть перед телевизором – сплошная жуть. Все агрессивно разваливается (соединяется!), большой отход вижу на консервативные рельсы. ‹…›
Я и представить себе не могла, что так остро буду тосковать по тебе и детям! Ведь мы так мало, в сущности, бывали вместе. Не то что папа! Честно говоря, не знаю, кто из нас больше тоскует! У него – шанс на встречу куда реальнее моего. К тому же в нем больше повседневности, чем во мне. Это было всегда. Оба мы с ним эгоцентрики, но разные. Ой, какие разные! Я старалась при прощании забить зияние в душе игрушкой – телефонной трубкой, держалась как могла веселей и в аэропорту. А как только вы скрылись из виду, так я устроила рыд до такси, в такси и далее. ‹…› В Москве и в Ленинграде победил «Демсоюз», но партаппаратчики такие чинят им препятствия, такие погромы, пока особенно в Ленинграде, что вообразить трудно, как Моссовет и Ленсовет сможет сопротивляться. О Литве все ясно. Наверное, ты видишь или слышишь по радио. Весь мусульманский мир взбунтовался и требует, чтобы в Израиль наши не выпускали евреев, чтобы Америка открыла въезд.
Как хорошо, что у Сережи есть работа и сейчас и в перспективе. Манька – учится, ура! А как она осваивает язык? Насчет Феди я в этом плане спокойна, уверена. Я сейчас не в состоянии им написать писем. Но ты, детка, передай им от бабушки привет и всякие хорошие слова.
Моя «огоньковская» книжка[2] в киоске будет через 2 недели, тогда и пошлю. А впрочем, когда не пишется, мне это все безразлично. Попросила Машку[3] перепечатать мою работу «О поэме без героя»[4], сверить цитаты. Потом – сдам. М.б., найду силы вычитать. У Машки болят глаза, видно она их натрудила на очень долгой и объемной перепечатке Семеновских книг. Будет печатать медленно. ‹…› Я здесь ни с кем не общаюсь, никто ко мне, и я ни к кому. Пытаюсь читать, но внимание рассеянное. И мысли все вне меня, все мысли сосредоточены на других – Семене, Люде[5] и т. д. Уже не говоря о Вас. Хотя я, действительно, умом счастлива, что Вы не рядом. Но «куда идти и с кем торжествовать», – строка из Ахматовой.
Ладно, моя ласточка! У меня все придет в норму. Прости меня за это письмо великодушно! Нытье пройдет, уже это бывало. И может быть, Муза меня пожалеет и снизойдет до меня.
2. Е. Макарова – И. Лиснянской
13 апреля 1990
Сегодня пятница, с четырех часов жизнь замирает, транспорт не ходит до субботы, 8 часов вечера, у кого нет машин, называются тут узниками Сиона. Можно гулять пешком, это пожалуйста, передвижение пешком тоже приятное дело, в прошлый раз мы дошли от нас до старого города, а вот обратно возвращались на такси. Мы живем на крутом холме, в трех км от Вифлеема, но в Вифлеем не ходили, поскольку туда надо идти через арабские поселения, а это не рекомендуется. На машине можно. Вот так мы ходим себе по святым местам, утром просыпаемся – в окне, в низине – Иерусалим, из окна видна гора Моше (Моисея), кажется, так близко, а идти часа два. Из-за гор и долин город кажется вывернутым, вогнутости и выпуклости как бы все должны быть поменяны местами, чтобы выстроилась нормальная прямая перспектива или нормальная обратная. А так это совершенно неевклидово пространство. Само пространство – мистическое, а Иерусалим – как бы в его центре. Быстро понимаешь, что город небольшой, кажется, его можно изучить за короткое время, как Прагу, но оттого, что он выстроен ярусами, в нем большая глубина и вместимость. Ходят по нему самые разнообразные люди, есть свои сумасшедшие, как везде, но все-таки преимущественно люди красивые, породистые, легкие, все говорят, как нелегко в Израиле, какая бюрократия, как сложно жить в стране, где одна сплошная алия из разных стран, где Европа и Азия, Африка и Америка, советский союз и Австралия, – где негры, китайцы, эфиопы, советские, французы и Бог знает кто говорят на родном языке – иврите – это своего рода курьез XX столетия. Понятно, что развиваться здесь должна в первую очередь ивритская литература, а она еще в пеленках, что все мы должны стать ее фундаментом, а вот уже наши дети – ее творцами, а может, внуки?
1
Вильям (Билл) Гросс, знаток и коллекционер иудаики, на то время наш единственный друг в Израиле. Он и его жена Лиса встречали нас в Хайфском порту. Семья Гросс опекала нас и наших друзей, прибывших в Израиль. В ноябре 1990-го мама и Семен Израилевич были гостями их дома, мы вместе приезжали отмечать 80-летие С. И. в Москву. Имена Билла и Лисы фигурируют на многих страницах писем.