За нас волнуйтесь умеренно, я прекрасно представляю на собственной шкуре, что такое быть вдали от происходящего, и могу только сердечно тебе, мамулечка, сочувствовать. Но ты должна понять, что наша армия на высоте, пейтриоты наведены на советские скады, мы все очень дисциплинированны, нас постоянно обо всем информируют. В стране нет и намека на панику.
Дорогая мамочка, от тебя давно ничего нет, и меня это очень беспокоит. Папа говорит, что у вас все нормально, не знаю, утешает или правда так.
Прошел месяц. Все попытки Саддама, направленные на причинение нам травм, пока не достигли никакого эффекта, – люди спокойны, работают, дети учатся, единственное, что изменило лицо страны, – это картонные коробки с противогазами, перекинутые через плечо, разукрашенные и обклеенные разноцветными пленками. В Иерусалиме их носят на всякий случай, в Тель-Авиве – в обязательном порядке. ‹…› У нас по телевизору показывали парад мод с противогазами, очень смешно, здесь люди умеют шутить надо всем. ‹…›
Манька много рисует, дети были в восторге от военного положения – еще одни каникулы, теперь вот все ходят уже в школу, несмотря на сирены по ночам, которые Маня с Федей не слышат, а мы их уже и не будим. Два дня, правда, Саддам молчал, но теперь он взял моду устраивать нам подъем в 2–3 часа ночи, это все психологическое давление, когда среди ночи ты вскакиваешь от воя сирены, включаешь радио и телевизор, ждешь новостей, звонишь в Тель-Авив, – ляжешь, а он снова пуляет, опять слушаешь все, что говорит, и смотришь все, что показывает, опять звонишь в Тель-Авив.
Я бы мечтала об одном – чтобы вы приехали к нам навсегда. Наша осада кончится, а вот ваша – не уверена. Больше всего боюсь железного занавеса. ‹…›
Дорогая мамочка! Вчера от папы узнала, что вы похоронили Раису Сумбатовну и что это случилось уже 10 дней тому назад. Он точно не помнил, какого числа. Бросилась звонить тебе домой, а вы в Переделкине, а телефона тамошнего у меня нет. Надо сказать, что я встала с таким тяжелым сердцем сейчас, потом поняла, почему – это чувство осиротелости, несмотря на то что у меня только в последние годы появилось к бабушке (даже сейчас я неуверенно пишу это слово) особое отношение, очень поздно я осознала эту простую связь между нею, тобой и мной. Сейчас я вижу, откуда это простодушие, желание, чтобы всем было хорошо, попытки все уладить ‹…› и даже оптимизм, вернее, не оптимизм, а некая лихость по отношению к жизни, которая тоже была подавляема системой. ‹…› Вспоминаю ее восьмидесятилетие, ресторан, всех детей и внуков, ее счастливые глаза… Все это было делом ее женской жизни, это как для писателя, наверное, увидеть вдруг все свои книги и их героев в театральных костюмах… У нее была сильная интуиция, понимание судьбы, времени, наверное, в ней была такая цельность, и потому в тумане революций, чисток, застоя и гласности ей удалось удержать свое сознание от расщепления. ‹…› Я бы очень хотела быть сейчас с тобой, говорить о бабушке, вспоминать вместе. ‹…› Держись, мамочка, я не знаю, что еще сказать тебе. ‹…›
30. И. Лиснянская – Е. Макаровой
8 марта 1991
Милая моя доченька! Слава Богу! Слава Богу! Слава Богу! Кончилась война, и Израиль снял противогазы, и мои дети не играют, надев их, в поддавки. Но это не значит, что я в слепой эйфории. Много еще трудного впереди с «нашей» подачи. Все-таки «мы» заставили, как там ни крути, связать поражение (отнюдь не окончательное) Саддама с еврейско-арабским конфликтом. Ух, подлые! И все-таки безумная тяжесть-тревога оставила мою душу. Все живы и, надеюсь, здоровы. Сегодня мне приснилось, что я говорю по телефону с тобой и Федей. Только написала эту фразу, и пришел Семен и сказал, что дежурной звонил Григорий Александрович[54] сообщить мне, что ты звонила, у вас все в порядке. Это уже второй раз он мне передает через дежурную, какой добрец-молодец! Дело в том, что мы переболели гриппом, Семена поставила на ноги, а сама малость подкачала. Какой-то странный острый бронхит – раз в три дня знобит и температура дает свечку до 39°. Но это все ерунда, это нормальная болезнь, разве это сравнишь с депрессией и т. д.? А депрессии у меня нет.
‹…› 15 марта, т. е. через неделю будут мамины сороковины, так хочется съездить к ней на могилку, но я не уверена, что мне уже можно будет выходить. Во всяком случае, я послушно принимаю антибиотики, чтобы суметь отправиться к маме. Никак, никак еще не привыкну к тому, что ее больше нет на земле. 15-го – и день рождения истинный твоего папы[55], дай Бог ему здоровья. Чем дальше, тем жальче мне его, представляю себе, как остро ты его жалеешь! Как скучаешь даже по его занудству.
55
День победы застал 19-летнего папу-летчика под Кенигсбергом. В этот день погибли его боевые друзья, которых военное начальство отправило на бессмысленную гибель – проследить, нет ли в небе немецких самолетов. Друзья не вернулись. Папа изменил дату своего рождения на 9 мая.