- Боярин…- вкрадчиво послышалось за спиной.
Кошка обернулся, узрел (горница освещалась единой лампадою в красном углу), как в углу шевельнулось что-то маленькое и темное.
- Боярин… тиха… гаварить нада!
Федор Андреевич разобрал, больше по голосу, чем на погляд, что это женщина, татарка, и вспыхнул мгновенным гневом: да что ж такое! Кто ни попадя шляется по подворью, а ведь здесь князь, владыка… так вот охраняют! Кмети, что ли, таскают сударок? Вот ужо устрою утром! Меж тем он подтащил ночную гостью ближе к свету… и поодержался. Старовата она была для таких дел.
- О чем говорить? – Кошка перешел на татарский.
Женщина выдохнула ему в лицо:
- Этой ночью хан Навруз будет убит!
В голове закрутилось: попробовать упредить и стать спасителем престола? Выйдет ли? Или первым поклониться победителю? И: кто?
Угадав, женщина замотала головой:
- Большего не могу сказать! – и страстно зашептала, - Уходи, боярин! Уходи сам, уводи своего большого попа и своего коназа-ребенка, не медли ни часу!
- Кто тебя послал?
Могла быть и западня.
- Никто. И я ни за кого. Джанибек был последний истинный хан! Джанибека нет. А все эти мне едино… псы! Не веришь? Спроси, знает ли кто Фатиму! Тебе скажут! Только спроси после, а теперь уходи! Скоро станет поздно. У тебя нет и половины ночи.
***
Алексий еще не ложился. Выслушав боярина, он не стал колебаться. Пока спутники спешно и бесшумно собирали в дорогу самое ценное и вооружались, Семен Мелик с трудом растолкал заспанного князя, не сразу и вникшего, что - беда. Торопясь, покидал наружу первое, что попалось, из лопоти. Дмитрий, наконец поняв и чуть побледнев, спешно наматывал онучи, натягивал сапоги – созывать слуг не было времени.
Собрались мгновенно. Часть людей решено было оставить на подворье, спешки и тайности ради, а также для охраны. Владыка вопросил глазами: а ты? Федор Андреевич отмотнул головой: остаюсь! Прибавил:
- Выясню что, подам весть.
Алексий твердо перекрестил боярина и всех иных, остающихся, быть может, на смерть. Взял за руку князя, и они вышли под звезды.
Было холодно. Город недобро притих, словно не одни русичи ожидали этой ночью беды. Алексий быстро шагал, крепко сжимая ладонь отрока. Ехать было решено водой, не горой, поэтому до вымолов шли пешком, чтобы не создавать лишнего шума. Дай Бог, посланный наперед ратник упредил корабельщиков, и те успеют приготовиться к отплытию.
За домами приглушенно взоржал конь, слитно простучали копыта, как бывает при движении конного отряда. Русичи вжались в стену. Комонные проминовали соседней улицей. Мелик судорожно выдохнул и вернул в ножны вытянутый до половины клинок. Снова шли в темноте. По ветру, ставшему злее, почуяли, что река уже близко. Вдругорядь заслышался приближающийся цокот и звяканье, с этими, похоже, было не разминуться. Алексий тихо сказал:
- Бегом.
Топот ног показался оглушительным. Теперь князя за руку держал уже Мелик, в другой руке сжимая обнаженный меч. Алексий скоро начал задыхаться, мысленно ругнулся на долгую рясу, путающуюся в ногах. Впереди открылся причал, лодья – слава Богу, парус уже взлетал! Сзади вымчали комонные татары, на скаку выхватывая оружие. Кто такие, чего хотели от русичей? Может, просто врожденное: бежит – нужно догонять? По знаку Алексия несколько кметей развернулись, вскинули луки. Пока не стреляли, еще оставалась надежда обойтись без кровопролития. Дмитрий дернулся было назад, хотел что-то сказать, но Мелик уже втаскивал его по сходням. За ними влетел Алексий, за ним – остальные, в последний миг, когда весла уже вспенили воду, последний из остававшихся на берегу воинов перемахнул через увеличивающуюся на глазах полосу воды, не долетев, едва уцепился за борт, товарищи живо втянули его наверх. Митя от внезапного толчка растянулся на палубе, ткнулся носом в шершавые доски, и в тот же миг стрела, свистнув, вонзилась в щеглу. Мелик крепче ткнул питомца в спину, прошипел: «Лежи и не высовывайся!», - пригибаясь, едва не ползком, пробрался к кормчему. Владыка стоял на палубе во весь рост.
- Сунутся впереймы, - зашептал Мелик, кивнув в сторону покачивавшихся у причала лодок, - на таран и топи к чертовой матери!
И в сердцах прибавил еще неподобное.
Но стылая волжская вода уже подхватывала ладью, спеша унести от опасного берега, и никаким челнокам уже было не догнать ее.
***
В тот день Федор так и не решился, но назавтра, сказав себе: «Доколе ж таиться!», - зазвал Сергия к себе в келью и дрожащими руками поднял покров. Сергий неотрывно смотрел на нежный продолговатый обвод лица, на тонкие, без улыбки, губы и выписные, круто выгнутые атласные брови, на темные очи, взиравшие вдумчиво и строго, словно бы проникающие в самую душу смотрящего, и в лике Богоматери узнавал, не точно повторенные, но все же вполне внятные небезразличному оку, черты. Он смотрел долго, стараясь уловить и свести воедино свои ощущения, наконец, молча перевел взгляд, встретил жадные очи изографа. И Федор, встретив, в свою очередь, Сергиев взгляд, смутился, пошел горячим румянцем, столь жалкими и безлепыми показались ему все его мелкие, мирские – теперь-то он понимал – хитрости.
Запинаясь, он покаялся, что взялся писать, не испросив благословения. Сергий ответил не сразу. Он не любил обличать, да и не умел. Всегда старался подвести к тому, чтобы человек сам осознал и признал свою вину. Тут… да, налицо было явное нарушение всех возможных правил. Но не было ли в сем и его, Сергиевой, вины? Образ был хорош! На нем лежал горний отблеск.
Сергий, медленно подняв десницу, осенил крестом своего восемнадцатилетнего племянника. Сказал просто:
- Ныне же освящу.
***
В мелко переплетенное слюдяное окно двор выглядел размытым и с радужными переливами.
- Федя, убери нос от окна, - велела нянька. – Примерзнет.
- Не примерзнет, - отверг Федя, но нос от свинцовой решетки все-таки убрал. Покосился на няньку, исподтишка стрельнул глазами по сторонам, но ничего заслуживающего внимания в горнице не было, и он снова приник к окну. – Мой нос, хочу и примораживаю.
- Что за неслух! – ворчала нянька, проворно работая иглой. – Ужо воротит батька, все ему доложу. И порты где-то изорвать умудрился… сущий голтяй[6]!
Сестрица тоже залезла коленками на лавку, ткнулась в мелкий слюдяной квадратик. Она и углядела первой.
- Батя! Едет!
- Ахти! Куды ж на мороз! – всплеснула руками нянька, выбегая вслед за детьми. – Хоть шубейки накиньте!
Старший, Иван, стоял на крыльце, по-отрочески чуть дичась отца, которого видел так редко, двухлетний Сашенька, на всякий случай крепко уцепившись за мамин палец, таращил любопытно блестящие глазенки на незнакомого дядю с заиндевелой бородою – когда отец уезжал в Орду, меньшенький еще лежал в колыбели, а средние уже кучей повисли на бате.
- Ах вы мои котятки! – приговаривал Федор Андреевич, силясь разом обнять все свое немалое семейство (Кошки, они быстро родятся!). – Соскучились?
Кошкина хозяйка, маленькая улыбчивая пышечка, лучистыми очами оглядывала своего долгожданного супруга, ойкнула, когда тот, стащив тулуп, открыл глазу старую побуревшую повязку выше локтя.
- Пустое! – поторопился успокоить ее боярин. – И рубца не будет. Разбоев расплодилось, по всей степи шкодят, - прибавил он сердито. – Вон Ростовского князя, бают, разволочили до исподнего.
- Ты в бою бился, да? – спросил Федя, гордясь отцом.
- Ага… Погоди, то все после! – остановил Кошка жену, уже распоряжавшуюся баней, обедом, всем прочем. – Мужиков корми, а я сейчас к владыке. Токмо умоюсь да платье переменю с дороги… Чтоб не облезлой кошкой явиться.
- Привез?! – ахнула жена, догадавшись.
Кошка кивнул.
- Привез. Но до поры ни полслова!
Теперь все зависело от Алексия.