Алексий – сидели, тайности ради, с послом наедине – медленно прошелся по палате, подыскивая слова. Снова сел.
- Судьбе был угодно, чтобы Амурат первым дал ярлык князю Димитрию. По степному древнему обычаю, который чтят и русичи, по Ясе Чингисхана, худший из грехов – обман доверившегося. Как же я смогу предать доверие Амурата?
Он в самом деле хотел бы знать ответ на этот вопрос.
- Так же, как он при первом удобном случае предаст твое! – выкрикнул татарин, оскалясь. Узкие глаза сошлись в ножевые щели. – Яса ныне мертва! Ныне мертв даже шариат, - вдруг примолвил он, и в голосе просквозила усталость обреченности. – Теперь в степи один закон: власть возьмет тот, кто сильнее. И чем скорее это произойдет, тем лучше. В том числе и для вас. Ты зрел, как по степным дорогам гонят полон? На рынок в Кафу, мужчин – на веницийские галеры, девушек – ублажать генуэзских богачей, мальчиков, девочек, которым на чужбине предстоит утратить язык, веру отцов, утратить свою судьбу, гонят пешком, а за караваном – кровавый след в пыли, и побелевшие кости прошедших раньше и не дошедших даже до рабского торга, не удостоившихся даже человеческого погребения… Не русский полон, татарский – ты рад этому, главный русский поп?
- Нельзя радоваться несчастью другого, - возразил Алексий.
- Так решайся же! Поддержи хана Абдуллу, и он успокоит степь. Здесь, пока мы одни, я могу тебе сказать… Не покорись – поддержи. Если желаешь, могу произнести и иное: прошу.
Алексий слушал ордынца и молчал. Неглупого, относительно честного – настолько, насколько это еще возможно в Орде, где мертвы и Яса, и шариат… где, в самом деле, ныне действует лишь закон силы. И нужно как-то выживать. Достаточно ли у Авдула… или Мамая?.. у Авдула с Мамаем сил, чтобы победить? Есть ли смысл ставить на них, или лучше не рисковать, придержать свою синицу в руке? А совесть? Жаль, нельзя отмахнуться, как отмахнулся в свое время Узбек: «Райя!». Взвесить выгоду и опасность, и ничего более. Христианину, русичу нельзя сего!
- Кому ты веришь – Мюриду, сыну отцеубийцы Темирь-Ходжи[11], самому немногим от него отличающемуся? – татарин верно понял его молчание. – Мамай, по крайней мере, честен с тобой! И честно спрашивает: сколько?
В былые времена русские князья вот так же торговались, чтобы получить заветный ярлык, унижались и истощали казну. Ныне можно поторговаться за то, чтоб ярлык принять. Алексий сдержал торжествующий возглас: «Не сколько, а что!». Вместо этого отмолвил, неотрывно глядя в раскосые глаза ордынца:
- Половину.
Прибавил, не дав времени возразить:
- Больше не соберем все равно. И – мы здесь одни, так позволь и мне быть откровенным – больше не получил бы и Мюрид.
Посла убедило это невзначай оброненное «бы».
- Ах да, вот еще что, - словно бы спохватился Алексий, а у самого похолодело в груди. Вот оно, самое главное. – Для спокойствия… ведь никто не может ведать своей судьбы и кто знает, что случится завтра! Князь Димитрий молод и, слава Богу, крепок здоровьем, я молюсь о нем Господу неустанно… как ныне стану молиться и за царя Авдула, да живет он тысячу лет! И все же ни от чего нельзя зарекаться. Словом, чтоб быть уверенным, что в случае… в случае чего договор сохранится в силе. Лепше бы написать, что ярлык дан князю Димитрию и его возможному наследнику… как-нибудь так: «в вотчину и в род». Мне ведь семьдесят лет, - приврал Алексий, зябко потерев руки феогностовым жестом и с трудом удержавшись от стариковского кхеканья. Переигрывать все же не стоило. – Не хотелось бы все зачинать сначала… Да и царю спокойнее.
Ярлык был составлен по Алексиевому слову. Но, исполнив свой давний замысел, он не чувствовал торжества, как тогда, во Владимире. Вот она, горечь власти. Великий стол в вотчину и в род – это, во всяком случае, было соизмеримо с Амуратовой головой. Вот только соизмеримо ли с совестью? Нет большей любви, чем если кто положит душу за други своя…
***
Алексий ошибся на чуть-чуть. Буквально на волос. Авдул с Мамаем одолели. Амурат был убит. Но до того он успел узнать обо всем и послать ярлык Дмитрию Суздальскому. А Дмитрий Суздальский – занять Владимир.
Просидел он там ровно двенадцать дней. Московские полки были собраны менее чем за неделю. Выступили и иные князья, подвигнутые отчасти авторитетом главы русской церкви, отчасти быстро возродившейся привычкой к первенству Москвы. И то сказать, за сорок лет давние лествичные счеты подзабылись, и не очень думалось, что Московские князья, начиная с Юрия, сидели на великом столе не по праву; зато очень хорошо помнилась Калитина «великая тишина». Кто не встал за Дмитрия Ивановича, предпочли выждать. В итоге Дмитрия Константиновича поддержала, помимо своих братьев, лишь кое-какая удельная мелочь – да и те не успели подтянуть полков. Вдругорядь оставив стольный Владимир, Дмитрий Константинович отступил к Суздалю. За ним по пятам шли московские полки. Город сел в осаду. Первый приступ был отбит. Суздальцы торжествовали. Московляне больше не совались в драку, обложили град плотным кольцом, переняли все дороги. Дмитрий Константинович с заборола следил муравьиную возню под стенами, казавшимися страшно нагими без привычно пестрого, по его же слову сожженного посада. Его заметили, признали. Московский ратник, расхмылясь, вскинул лук. Князь – похолодело внутри – распрямил спину. Так и стоял – высокий, сухой, гордый – несколько невыносимо долгих мгновений. Московлянин не выстрелил, помахал луком, даже крикнул что-то приветное… что, князь не расслышал, отходя от недавнего ужаса и думая только о том, как бы незаметнее вытереть вспотевшие ладони. И еще отчего-то подумалось, что ему, Дмитрию Суздальскому, чего-то недостает и будет недоставать всегда… таких вот молодцов? Или чего-то в себе самом. Вечером пробравшийся в город лазутчик донес, что шедший на подмогу Галицкий князь, напоровшись на московский полк, повернул назад, не приняв боя. А еще череp два дня, посидев у костра среди кметей городовой тысячи и похлебав – неловко было отказываться – прямо из котла жидкой недосоленной ухи, посмотрев в смурные рожи мужиков, на коих читалось: «Готовы, княже, честно измереть за тебя, но помирать все ж не хочется», он подписал с Дмитрием Московским мир, отступаясь Владимирского стола.
***
Дмитрий Константинович ворочался в Нижний Новгород побитым псом. Против московских полков он не сумел выстоять, и в том не было сорома – ратное счастье переменчиво. Но земля, теперь Дмитрий уже не пытался обманывать себя, не слишком-то его хотела… иначе черта с два что возмог бы этот юнец, смешно пыжащийся в тщетной попытке придать себе великокняжеской властности и алеющий щеками с непривычки. А может, оно того и не стоит! А – родной город, и дети, что с визгом повиснут на шее, не заботясь, всех ли врагов победил тятя… а иньшего и не надобно искать.
Брат, по счастью, не укорил, не сказал чего-нибудь вроде: «Я ж тебе говорил!». Дмитрий оттаивал душою, оглядывая свое семейство, дружно орудующее ложкам. Маленький Ванюша, балуясь, гонял по тарели жирные блестки. Уха была отменная, из наваристых волжских стерлядей. Можно подумать, за столом в стольном Владимире показалась бы вкуснее! Несколько дней передохнуть, собраться, и домой в Суздаль. Дмитрий заблаговременно отправил семейство в Нижний, чая его более безопасным, как оказалось, справедливо. А теперь пора и ворочать!
Отъев, дети послушно поднялись из-за стола, чередою подошли к отцу. Дмитрий Константинович, как обычно, поцеловал на ночь сперва дочек, Машу и Дуняшу (Марья, старшенькая, уж невеста, пора и жениха присматривать. А с великого стола, может, и дальше было б видать, подумалось в противоположность давешнему.), Семена и Ванюшу, тринадцатилетнего Васю, старшего из сыновей (и ровесника московскому Митьке!). Василий сухо поворотил к отцу щеку, повременил уходить, и Дмитрий Константинович вздохнул, поняв, что и в дому не обойдется без укоров. Сыновья растут. И тятя уже не всегда оказывается самым-самым сильным, и не так уже безразлично, победил ли он врагов, как мнилось только что.