***
Торжок – ключ к Великому Новгороду. А что такое Господин Великий Новгород – не нужно даже и говорить. Без Новгорода не стоять было самой Руси. Богатая Ганза, немецкие, свейские, франкские и фряжские земли тотчас оказались бы недоступны, исчезни вдруг гордый город на Волхове. А что такое Европа? Давно выведенное зверье, давно вырубленные леса. Много веков как нет тех галльских и тевтонских чащоб, где бесследно исчезали римские легионы. Жалкие их остатки разгорожены на дворянские угодья, где травинки не сорви без господского дозволения, да и рвать-то там особо нечего. И потому столь ценятся в Европе меха, русское мягкое золото. Потому веками вывозят через северные морские ворота со всей Руси воск, мед, строевой лес, смолу, деготь, лен, пеньку, канаты, скору, ворвань и много еще чего. Ввозятся цветные иноземные сукна, пряности… что там еще? Пожалуй, ничего, без чего нельзя жить, но немало того, что делает жизнь гораздо приятнее. А главное – полновесные корабленники[2].
Вот почему город Святой Софии так гордился своей независимостью, вот почему каждый великий князь где лаской, где ратной грозой стремился подчинить себе Великий Новгород. Михаил, коль скоро он не оставлял надежд занять великий стол, не мог стать исключением.
А для этого необходимо было держать в руках Торжок. Здесь сходились нити движения всех товаров, а главное – хлеба. В обширной Новгородчине жито вызревало далеко не везде, и без подвоза из низовских земель обойтись было неможно. В былые времена владимирские князья не раз придерживали в Торжке хлебные обозы, голодом принуждая Новгород к уступками.
С Торжком дело пошло накатанной колеей. Перед угрозой тверской рати новоторжцы покорились Михаилу. Однако через считанные дни посадник Александр Абакумович привел из Новгорода сильный отряд, появились Дмитриевы люди, и осмелевшие горожане выбили вон Михайловых наместников, заодно пограбили случившихся в городе тверских купцов. Пролилась и кровь.
***
Майской ночью безумствовали соловьи. Кипела, пузырилась, журчала живая вода птичьих голосов. А за кустами смородины – чуть слышно, прерывисто – любовный шепот. И невозможно поверить, что где-то рядом – война и кровь…
Ночь несла прохладу. Михаил в распахнутой рубахе стоял на крыльце. Думал. Испокон веков в спорах за великое княжение Новгород поддерживал искателя, а не того, кто в тот час сидел на столе. Так, выходит, теперь Новгород почитает искателем… Дмитрия?
***
Михаил требовал выдать убийц и возместить тверичам протори. Город отказался наотрез. И дело в конце концов дошло до битвы.
Росистым ранним утром, когда заскрежетали ворота, и новгородская рать выступила из города. Богат все же был Господин Великий Новгород! Воины были на добрых конях, одетые в кольчатые брони, а то и панцири. Тяжелый клин бронированной конницы должен был вспороть рыхлое брюхо пешей рати, состоящей из ополченцев, оторванных от пахоты, заведомо нестойких на брони - так многажды случалось в прежних усобицах. Новгородские воеводы не знали или не приняли в расчет одного. Пешцы – мужики, оратаи, лапотники – были далеко не те, что сто лет назад. Не раз бывавшие в бою, накрепко затвердившие воинскую науку, они точно знали, за что дерутся. Не сгонял их князь на рать из-под палки, звал с честью – и, поплевав на ладони, брались они за свои испытанные рогатины и шли в дальний поход - защищать свои дома, твердо веря, что князь их знает, что делает.
Тверичи встретили врага плотным строем, в два ряда уставив копья – задние клали древки на плечи передних. Кони пятили, храпели… люди, бывает, лезут грудью на острия, на верную смерть. Конь не полезет, разве что рыцарский, весь закованный в броню. На новгородских конях брони не было. Могучий клин плющился, мешал строй, один, другой конь, поддетый под брюхо рогатиной, заваливался на спину, опрокидывая всадника под ноги своим же, где в страшной давке, под коваными копытами, тяжко одоспешенному воину было уже не встать.
А меж тем правое и левое крыло обходили новгородцев с тыла, чая сомкнуться и отрезать их от городских ворот. Вот тогда-то и ударила отборная тверская конница. Вспыхнуло солнце на клинке, затрепетало за спиной багряное корзно – Иван вел в напуск холмскую дружину. Навстречу им посыпались стрелы. Новоторжское ополчение отчаянно пыталось остановить врага.
Страшен час перед боем, страшен тот долгий миг, пока тянешь из ножен меч, а там – ветром в лицо, свистом стрел выхлестнет вон все, вскипит в сердце пьянящая ярость. Быстрый конь вынес Семена слишком далеко, отец закричал ему, чтоб придержался, но и сам не услышал своего голоса. Семен уходил вперед… и вдруг качнулся в седле. У Ильи сердце облило смертной жутью. Но сын тотчас выправился, еще даже обернул лицо и махнул рукой, мол, живой. Через миг он уже врезался во вражеские ряды, а за ним и иные.
Новгородский полк был уничтожен полностью. Пал сам Александр Абакумович, погибли новгородский тысяцкий Иван Тимофеевич, Иван Шахович, Григорий Щебелкович, Тимофей Данилович, Михайло Грязной, Денис Вислов и много иных вятших новгородцев и новоторжцев, а ополченцев и вовсе без числа. Каменный кремль мог бы обороняться еще долго, но, мысля кончить дело в одной битве, воеводы вывели в поле всех, кого только смогли, полностью оголив стены. Когда тверичи ринулись к городу, их встретили камни и редкие стрелы; посылаемые непривычной рукой, они валились вниз, почти не причиняя вреда, и никого остановить не смогли.
Холмичане очутились в городе, когда грабеж уже шел вовсю. Хлопали двери лавок, отчаянный женский визг стоял по всем улицам. Семенов конь поскользнулся на крови и аж присел на задние ноги, так что Семен почел за лучшее соскочить и дальше вести жеребца в поводу. Только тут, вспомнив, он со смехом показал отцу повисший на колонтаре обломок стрелы. Стрела, верно, уже на излете, скользнула по пластине и завязла в кольчужном плетении. Семен вначале так и бился со стрелой в груди, пока древко не обломилось. Илья попытался вытащить обломок. Семен возразил: да оставь, мужикам покажу, пусть подивятся. Наконечник и правда застрял намертво.
Всюду кто-то куда-то бежал, кто-то что-то тащил. Малец в одной рубашонке ужом скользнул между ногами коней, ловить его, конечно, не стали. Вдали гуляли багровые сполохи, что-то уже горело. В неказистом на вид доме (чутье что ль, какое выработалось, к третьей-то войне?) ахнули, увидев на полице золоченые кувшины и обливные ордынские чаши, расписанные тонкими узорами. В лавке отхватили кусок узорной тафты, шелково шуршащей в руках, и Илья вживе представлял себе, как к лицу придется Наденьке тафтяной летник. Между тем припекало, уже порою делалось слышно, как зловеще гудит огонь, пожирая сухие бревна человеческого жилья. От чего спасаться – от пожара или от врага? Люди метались с баграми и ведрами, иные, роняя все из рук, вдруг пускались наутек, иные, наоборот, осклизаясь в разлитой воде, хватали ведра и мчались к реке. Вдруг вспыхнуло совсем рядом…
- Не пора ли сворачивать? – с опаскою оглядываясь, предположил Илья.
Но назад они все равно не повернули, прежде требовалосьо сыскать своих. А полыхало уже повсюду, нужно было искать безопасную дорогу, из одного проулка, сунувшись было, вымчали, ловя ртами воздух – улица на глазах обращалась в огненный коридор. Делалось уже трудно дышать, пугливо косившимся коням приходилось заворачивать морды полою. Тверичи, местные, победители, жертвы – все уже перемешалось, в иных местах опаленные, задыхающиеся люди сбились в одну голосящую и матерящуюся толпу. Высокий и нарядный, видать, боярский, терем пылал костром, золотые языки пламени вились над крышей, и странно было, почему огонь еще не перекинулся дальше. Ратник с кровавой полосой через щеку крутил арканом руки простоволосой бабе, та извивалась, силилась вырваться, не глядя даже на него, лишь на горящий дом, с надрывным криком:
- Доча-а-а!
Илья пригляделся – в окне в верхнем жиле как будто примстилось какое-то шевеление, но за дымом, за гулом пляшущего пламени неможно были ничего ни разглядеть, ни расслышать. Семен вдруг сунул ему в руку повод: