Лишь безумец… Может, он и был безумцем, царевич Серкиз, или, вернее, сам шайтан потянул его наружу. Для чего? Что кому доказывать?
Не один, конечно. В окружении верных нукеров он ехал по окровавленному городу, а боль незримо сочилась сквозь запертые ставни. Шум заставил схватиться за оружие…
Петляя, точно заяц, то и дело ныряя и уворачиваясь от арканов, русоголовый парень мчался по пустой улице, сделавшейся вдруг удивительно длинной. Царевич на миг узрел огромные, непредставимой майской синевы, умоляющие глаза… поднял плеть, и нукеры, повинуясь знаку, чуть сдвинулись в стороны, русич проскользнул между ног коней и затаился в самой гуще. Преследователи смешались в кучу, вереща сбитыми со следу шавками, и прямо перед глазами Серкиза очутилась распяленная в ухмылке острая рожа. Потом он так и не смог вспомнить, что закричал ему сотник, но в память врезалось, как медленно-медленно валится на сторону голова с плечом и рукою, и как судорожно загребли снег уже мертвые пальцы. Воины железным кольцом сомкнулись вкруг господина.
***
В дергающемся свете переносной жаровни Серкиз молча смотрел на мальчишку, жующего сочную баранину. Тот ел по-татарски, шумно обсасывая жирные пальцы, не так, как обычно едят русские; ел жадно, то ли изголодавшись, то ли заедая недавний страх, и говорил, говорил без остановки. Серкиз слушал, почти не вникая в смысл слов, и думал: зачем он это сделал? Мамай не простит убийства своего сотника. Царевич у него давно как кость в горле… Знал, ведь знал и доселе стерегся. Так почему? Из-за синих умоляющих глаз? Или потому что не мог… не мог уйти безнаказанным холоп, повысивший голос на потомка Чингисхана? Потому что они… эти, с сытыми ухмылками вечных победителей!
Серкиз вдруг осознал, что русич давно молчит. Сумрачно глянул, для чего-то спросил:
- Это правда, что у вас на церквах золотые крыши?
- Ага!
Мальчишка осекся, вспомнив, что во всех рассказах про ордынские нахождения, с самых Батыевых времен, татарины непременно мечтали, как отломят себе по кусочку золотой крыши от «дома бога», и торопливо добавил:
- Только золота там на самом деле мало, там основа медная…
Но важный татарин, спасший его и все-таки выглядевший грозным, промолвил совсем иное:
- Должно быть, это красиво…
- Еще как! – мальчонка обрадовано закивал головой. – Особенно на закате, тогда на золотых главах вспыхивает солнце, и они как будто плывут по воздуху среди легких розовых облаков.
Серкиз вскочил с кошмы, хлопнул в ладоши, вбежавшему слуге кинул:
- Позови сына!
Решение пришло само, и Серкиз удивился его простоте. Бывают такие времена, когда тот, кто хочет выжить и не сделаться подлецом, должен просто отойти в сторону.
***
Олег Рязанский, великолепный боец и неплохой полководец, был потрясающе невезуч на раны. Ни из одной самой пустяковой стычки не удавалось ему выйти невредимым. А может, напротив, судьба хранила его от напрасной смерти, ведь он всегда был в самой гуще боя, верный правилу требовать от других не больше, чем делал сам. Рязань из всех русских земель – особая. На самой границе дикой степи, открытая всем опасностям, воспитала она людей суровых, порой и жестоких… с голубыми рязанскими глазами, впитавшими небесную синь над белоствольными березами сердцевины Руси.
Да, князья ее насмерть резались между собой, но они же первыми приняли удар батыевых полчищ и испили смертную чашу, но не дрогнули, не побежали, не склонились пред завоевателем, чем могли похвастаться далеко не все. На рязанской земле и ныне, в конце четырнадцатого столетия, был жив дух древней доблести, безрассудной, не признающей холодного расчета, в самой себе видящей высшую ценность. Дух того, что зовется рыцарством. К чему искать утраченное русское слово? Она была одна на всю Европу, та жестокая и прекрасная эпоха, что породила Игоря Святославича, Ричарда Львиное Сердце и Романа Галицкого. Олег, трезвый политик и человек иного времени, не держал уже в голове этой древней отчаянной удали; он носил ее в сердце, как песню.
***
Бесчувственного князя двое ратных вынесли из боя на плаще. Они торопились, и Любим все время оглядывался, приговаривая: «Ускоримся, ускоримся!». Но сильно ускорится не получалось, потому что он все больше припадал на раненую ногу и пару раз шатнулся так, что Лисицкий прикрикнул:
- Уронишь, балда!
Сухую траву пятнали ярко-алые капли, и Лисицкий думал, что если татары замыслят их искать, то по такому следу найдут непременно. Открылась серебристая лента Оки. Любим, хрипло дыша, высказал:
- Там, пониже, я давеча лодку видел.
Не взяв и короткой передышки, они двинулись берегом дальше. Наконец Любим остановился и, вглядываясь в путаницу камышей, сказал:
- Кажись, здесь.
Лодку вполне уже мог забрать хозяин или не хозяин, но, на их счастье, она оказалась на месте. Чертыхаясь вполголоса, они протащили князя через густые камыши, то и дело лезущие в лицо своими бархатными головками, уложили его в лодку и сами взвалились следом. И тут Любим, разом весь обмякнув, прошептал:
- Макар, я все…
Лисицкий глянул на товарища, бывшего бледнее мела, и молча взялся за весла.
Такое и лодкой-то называть было непригоже. Рассохшаяся плоскодонка низко проседала под тяжестью троих мужчин, едва не черпая бортами, а снизу уже начинала сочиться вода. Князь не приходил в себя. Любим кулем полулежал на корме; ему явно делалось все хуже.
- Плесни воды, - велел Макар.
Любим поднял на него мутный взгляд. Не вдруг и сообразив, что нужно, наконец со стоном передвинулся, отстегнул княжий шелом, стащил войлочный подшлемник. Дыхание Олега было слабым и рваным. Любим прямо шеломом зачерпнул воды, побрызгал князю в лицо, потом, убедившись, что так не добьешься проку, плеснул с маху. Мокрые ресницы дернулись, показалось, что сейчас князь очнется, но ничего так и не случилось.
- Кажись, кончается… - прошептал Любим.
И это слово разом обрушило на них все, о чем прежде не было времени задуматься. Проигранная битва, открытая врагу беззащитная страна, горящие избы и скорбные вереницы невольников… уцелеют ли их близкие? И – как справиться со всем этим, если их князя действительно не станет?
- Твою мать, - сказал Лисицкий. И повторил, без выражения, размеренно, в лад взмахам весел. – Твою мать. Твою мать. Твою мать.
- Оставь… мать… в покое… - чуть слышно выговорил Олег, не открывая глаз.
- Княже! Живой! – Любим подскочил, мало не опрокинув лодку.
***
В 774 году хиджры, то есть в лето 6881 в Орде творилась столь страшная резня, что летописцы даже не пытались разобрать, кто резал кого и за что, написав в общем: «Того же лета в Орде заметня бысть, и мнози князи Ординскиа межи собою избиени быша, а Татар бесчисленно паде; тако убо гнев Божий прийде на них по беззаконию их». Царевич Серкиз благополучно избежал гибели, отъехав на Русь. Еще несколько знатных ордынцев последовало его примеру; все они привели с собой воинов, кто десяток, кто и несколько сотен, так что в распоряжении князя Дмитрия оказался целый полк отборной степной конницы. Это было тем важнее, что предчувствие войны с Ордой витало в воздухе.
На замятне нагрел руки, конечно же, Мамай. Он завладел Сараем, правда, так ненадолго, что не успел отчеканить ни одной монетки с именем своего подставного царя. Но до того он решил всерьез взяться за русские земли, что-то ставшие слишком самостоятельными. Начал он с ближайшей – с Рязанской.
Олег Рязанский проиграл сражение. Это случается. Русичи и в поражении не посрамили своей чести. Дорого встала Мамаю победа, немало степных удальцов навеки легло в русскую землю. Ордынцы снова пустошили села, и все-таки прошло то время, когда они делали это невозбранно. Случалось порой и так, что какой-нибудь десяток, слишком далеко оторвавшийся от своих в поисках еще нетронутой деревни, исчезал бесследно. Переяславля, Старой Рязани и иных крупных городов Мамай взять даже не пытался и, ополонившись, ушел обратно в степь.