Василиса, не удержавшись, велела завернуть на улицу, где в прежние годы почасту покупала пирожки. Толстуха-пирожница немного постарела и еще больше раздобрела. Василиса выбрала один с бараниной и кашей, еще один с изюмом, запустила зубы в воздушное, обалденно пахнувшее тесто, сожалея об оставленной на лотке зайчатине, горохе, маковниках… Хотелось всего, и не от голода, от совсем иной алчбы. Боже мой, Боже мой! Родина.
***
Так уж сложилось, что в Радонеж по всякому делу посылали Якуту, а в Москву - Федора. Последний отнюдь не возражал, город нравился ему, а в Богоявлении, где он обычно останавливался на ночлег, завелись приятели.
Троицкий монастырь – такое название ныне носила прежде безымянная лесная обитель – за истекшие годы еще разросся, но из первых, Сергиевых, двенадцати, что были почти как апостолы, ныне оставалось лишь трое. Первым в новую Сергиеву обитель на Киржаче ушел Василий Сухой, прямо заявивший новопоставленному игумену: «Воплотил свою мечту? Ну и рад за тебя. А мне здесь делать нечего. Кто как, а я приходил не куда, а к кому». За ним, по одному, по двое, стали уходить остальные. Федор остался. Как бы ни был отец не прав, бросить его сейчас было бы предательством. Якута остался, потому что остался Федор. А Даниил был слишком ветх деньми, чтобы трогаться с места.
Федор как раз натягивал сапоги, когда явился старец Даниил. Спросил:
- В город бредешь? Прихвати мне тогда лампадного маслица, уж почти все вышло. – Старец прославлен был своей редкостной запасливостью. – Да зверобоя бы набрать неплохо… не мне же, старому, по бурьяну шариться!
Федор незаботно пообещал. Старик посмотрел, пожевал губами. Молвил:
- А все ж, помене бы ты ходил в город.
- Почто? – не понял Федор.
- Соблазну б не стало!
- Да какой там особый соблазн? Сделаю, что велено, полюбуюсь на храмы Божии, побеседую с умными людьми, да и назад.
Старик молчал, обдумывая что-то, непонятное Федору. Тот даже подосадовал: переняли едва не в дверях! Скорей бы уходил, что ли, путь-то предстоит не близок.
- Ты красивый, - произнес вдруг старец. – Тебе будет трудно в жизни. Уже… Телесная красота – суть дьявольское наваждение, с коим надлежит бороться всеми силами, а ты, гляжу, вовсю потакаешь. Сапоги вон новые надел.
Даниил оставил молодого монаха в некотором душевном смущении. Федор прежде как-то и не задумывался о таких вещах. Вроде как само собой разумеется, что по лесу лучше ходить в старой обуви, а в город надеть новую.
***
Семен Мелик невольно сощурился, зайдя с яркого света в полумрак конюшни. Княжича, ясен пень, на месте не было. Ну ни на мал час не спусти глаз с сорванца! Мелик взял за обычай, чтобы княжич чистил своего коня собственноручно; он желал вырастить своего воспитанника настоящим воином. Отрок отнюдь не противился, проявляя и рвение, и способности к ратному делу. Вот и коня обиходил лучше некуда.
- Балуй мне! – прикрикнул Мелик на солового угорца, что игриво пытался потянуть его за рукав, и полез обратно на двор.
- Митя! – покликал он, озираясь. Куда ж и делся-то? И в этот миг что-то рухнуло сверху.
- Митька! Тьфу ты, Мишка, нелегкая тебя забери, - ругнулся воин не без облегчения, потому как мальчишка, только что спрыгнувший с крыши конюшни, был вовсе не княжич. Сверху послышалось довольное хихиканье. Мелик задрал голову, запоздало сообразив… - Митька, не смей сигать! Уши оборву!
Но Митька уже приземлился рядом с приятелем.
- Не оборвешь! – заявил он авторитетно. – Не имеешь права.
- Безо всяких прав оборву, - пробурчал седеющий воин, отворачиваясь. – Вдругорядь.
Беседа эта повторялась слово в слово уже много лет, и, конечно, Мелик никогда и пальцем не тронул бы своего воспитанника, хранимого не только княжеским званием, но и чистосердечной Меликовой любовью, хотя постоянно обещал себе, что в следующий раз именно так и поступит.
- Семен, а Семен, - подпрыгивая от нетерпения, запросился княжич (впрочем, уже мало не год, как князь – Мелик вечно забывал об этом), – пойдем на вымолы лодьи смотреть! Бают, фряжский[1] корабль прибыл, венецийский, а у него вот такие щеглы[1], и вот такие ветрила[3]… - Митя попытался изобразить руками косые венецианские паруса, но не достиг успеха, вопрошающе глянул на дядьку и, пока тот не успел возразить, радостно вскинулся, - Пойдем, да?! – кивнул Мише, мол, айда, и вприпрыжку припустил со двора.
И, огибая угол конюшни, чуть не врезался в митрополита, шедшего навстречу в сопровождении молодой темноглазой женщины.
Митя немедленно склонил голову, попросил благословения. Миша последовал его примеру.
- А мы на вымолы! – радостно выпалил княжич через мгновенье. – Фряжский корабль смотреть!
Он весь светился, кипел жизнью, детством, радостью; какими-то бурлящими в глубине, нарождающимися силами.
- На вымолы? – переспросил Алексий с ласковой твердостью. – А урок ты уже выучил?
Митя несколько смутился:
- Мы, это…
- Про «мы» я не спрашиваю. Миша, я уверен, все сделал. А вот ты?
Митя смутился еще больше.
- Батюшко-о-о Алексий, ну можно я не буду учить про земное устроение? На что сие государю? А понадобится, так сведущие люди расскажут. Ну я лучше из Псалтири чего-нибудь выучу. Там складно и слова красивые.
- И как же ты это себе представляешь? – не поддался Алексий. – Все будут отвечать одно, а ты, такой особенный, совсем иное?
Отрок насупился:
- Я князь!
- И иные князья. А если ты старейший, так тем паче должен служить для иных примером. Ладно, - смягчился владыка, глядя на огорченного мальчика, которому так не хотелось расставаться с мечтой о венецийском корабле. – Ты, в конце концов, уже не маленький, должен уметь распоряжаться своим временем. Только смотри, никаких поблажек тебе завтра не будет.
- Похоже, это безнадежно, - заключил Алексий, обращаясь к своей спутнице, когда обрадованные мальчишки унеслись прочь. – Каждый день вот так бьюсь.
- Но одолевает Мелик, - понимающе кивнула Кашинская княгиня. – В его науке Иваныч, кажется, преуспел больше.
- Добрый воин будет! – отмолвил митрополит со сдержанной гордостью. – В Невского. Еще бы вот от отца книжности перенял хоть самую малость… Старший из четверых, а учится хуже всех.
- Четверо - это кто? – полюбопытствовала Василиса.
- Димитрий, Ваня, Владимир Андреевич, да Миша Бренко к ним пристроился. В Законе Божьем он усерден, - проговорил Алексий, возвращаясь к юному князю, но в том, что в устах духовного лица должно было бы звучать похвалой, Василисе услышалось некоторое сомнение. – Но, как бы это сказать… не совсем так, как мне бы хотелось. Как ты, например, или Иван. Он открыт сердцем ко Господу, он остро чувствует духовную красоту… да ты слышала. А вот книжной мудрости избегает.
- Быть может, он духовные книги в сердце своем носит, - возразила Василиса.
- А из мирских пользу для одних проказ извлекает. Ты даже представить себе не можешь, что учинил намедни! Читали из летописи, как княгиня Ольга сожгла Искоростень с помощью птиц, так Митя с Мишей наловили голубей, навязали им к лапам трут и давай пущать в небо… - Алексий, взглянув на княгиню, заметил, что та беззвучно смеется.
- И… что вышло?
- И ничего. Они его вверх – голубь покрутится и камнем вниз. И никуда не летит. Стояла бы погода посуше, как есть что-нибудь запалили бы!
- Все-таки… я… была умнее… - выдавила Василиса сквозь смех. – Сообразила, что можно устроить пожар, и не стала пробовать.
***
В Богоявлении Федора предупредили, что нынче много богомольцев, и отдельной кельи ему выделить неможно, придется делить на двоих. Федор незаботно пожал плечами: лишь бы незнакомый брат не храпел.
Приближалось время вечерни, и Федор забежал в келью привести себя в порядок с дороги. Высокий монах в старой, какой-то пелесоватой[4] рясе стоял на коленях перед божницей. И, еще прежде, чем тот обернулся на звук шагов, Федор счастливо выдохнул:
- Дядя!
Федор, торопясь – ведь столько всего свершилось за три года! – и от того еще больше сбиваясь и перескакивая с одного на другое, рассказывал о монастыре, о новых колоколах и о том, что вокруг монастыря образовалось несколько починков, и лесная пустыня помалу начинает терять свою пустынность. А Сергий рассказывал о Киржаче, о монастыре, освященном, по митрополичьему слову, в честь честного Благовещения пречистой владычицы нашей богородицы, о том, что здесь сразу установили общежительный устав и очень хорошо все сложилось, и о Стефане Махрищенском, который помог с обустройством на новом месте, о другом Стефане[5], молодом совсем иноке, что загорелся идеей нести слово Божье язычникам-пермякам…