– Субъективное – это просто ошибочное, Тихон Иванович… Я думаю, что вы остановитесь на Грачевском и будете для себя правы, – сказал Николай. – А может быть, и не только для себя… Так что какая разница, на какой ступени человеческого и мужского развития я нахожусь? Не надо, Тихон Иванович, – попросил он сердито, не обращая внимания на недовольство Брюханова. – Ведь нас очень мпогое связывает, мы знаем друг друга слишком хорошо. Все без лишних слов понятно. Потом, если говорить серьезно, какое это имеет значение? Вы же знаете, Грачевский может свернуться в любой ком, пролезть в любую щель… нужно будет, он в муравьиный ход легко проскользнет, такова уж его особенность…
– Зачем же так зло, Коля? Перестань, это тебя недостойно, будь выше…
– Выше? Вероятно, так, – глухо отозвался Николай; он был недоволен собой сейчас и чувствовал в отношении к себе даже какую-то гадливость. – Простите, Тихон Иванович, вы правы. Я добавлю лишь одно, Грачевский не способен к обобщениям, это уже касается самого дела. Там, где другой видит идею, он замечает всего лишь кучу фактов. Кроме того, я просил бы отложить решение этого вопроса, скажем, до тех пор, пока не будет подготовлен полет и пока я, – Николай слегка поднял глаза, – не выведу свой объект…
– Подожди, Коля, ты же только что слышал мнение Ростислава Сергеевича… А если ты полетишь сам, то…
– Институт или полет, хотите вы сказать? – быстро спросил Николай, и Брюханов, не выдержав, засмеялся.
– Ну, я еще недостаточно поглупел, я такого и не подумал.
– Тогда в чем же дело, Тихон Иванович? Вывод станции на орбиту скоро, много времени не займет… Медлить нельзя, у американцев должен вот-вот осуществиться подобный проект… С Грачевским же… да, то, что я сейчас высказал о нем, было бы подлостью, если бы раньше всего этого я не выложил самому Грачевскому. Был у нас такой разговор как-то, я выдал ему даже больше, чем сейчас. Куда больше…
– Я говорю о конкретном и важном деле, – напомнил после продолжительного молчания Брюханов и тотчас заметил, как странно и диковато взблеснули глаза Николая.
– А я разве ответил не конкретно? – опять с той же легкой улыбкой, но с каким-то внутренним волнением спросил Николай, сам понимая, что это его волнение Брюханов чувствует. – Вам, разумеется, приелись все эти наши раздоры, борьба самолюбий. Но что вообще ново в мире? Любовь? Красота? Совесть? Смерть? Не знаю, не знаю, не выродится ли мир вообще, если привести его к одной сплошной гармонии? А может, эта двойственность сущего, кстати, заложенная в самой первооснове материи, непременное условие любого движения и развития? Не знаю, не знаю, по мне, если есть Грачевский, значит, он зачем-то необходим…
– Хватит, хватит, – остановил его Брюханов, – это у тебя уже, кажется, от лукавого…
– Тихон Иванович, я всего-навсего высказал свое мнение… Пусть с некоторыми отвлечениями. Я понимаю, легче всего голословно отрицать то или иное явление, а вот разобраться, в чем его корни, его живучесть?
– Да какие корни, какая живучесть, Коля? Мне сейчас, право, не до общих рассуждений…
Брюханов еще что-то пробормотал, и Николай остановился (он уже давно ходил по просторному кабинету с мягким и толстым пружинящим ковром на полу) и вопросительно повернулся к Брюханову.
– Жизнь интересна, Коля! – Брюханов повысил голос. – Любой из нас может, даже не заметив, раздавить походя насекомое или лягушку, но никто из нас не может создать ее заново. Вот так просто взять и вдохнуть жизнь в кусок глины…
– Это примитивно, Тихон Иванович…
– Не примитивнее, чем то, что я слышал от тебя, – с еле уловимой досадой в голосе тотчас откликнулся Брюханов. – У тебя так и не прошла эта юношеская горячность, вначале говоришь, а затем уже думаешь.
– Что ж, Тихон Иванович, этой привычки, пожалуй, уже не переменить. Вот что я еще думаю… Бесконечность бесконечна, но человеческий мозг именно и рассчитан на эту бесконечность. Обратная сторона хаоса, если хотите. Может быть, только на этом и рушится бессмысленность жизни и человека вообще, я к прежнему разговору – в чем смысл. Вот в этом вечном состязании, вот так, Тихон Иванович. А что, плохо?
– Любишь ты туману поднапустить…
– Люблю, Тихон Иванович…
Николай обезоруживающе просто и ясно улыбнулся; они еще посидели, выпили чаю и поговорили о новой космической программе работ по энергетике и связи, принятой институтом накануне смерти Лапина, и Николай, передав привет сестре и племянникам, ушел, а Брюханов в этот день еще должен был провести совещание; его уже ждали. Он был недоволен своим разговором с Николаем, его поведением; хотелось большей ясности; со свойственным зрелости опытом он отлично понимал и знал, что руководство головным институтом дело сложное и ответственное, но, с другой стороны, поведение Николая объяснялось тем, что за широкой спиной Лапина, прикрытый от всех неурядиц, он мог работать во всю мощь, без помех. И поэтому не был подготовлен сейчас к пониманию всей серьезности положения, да и вряд ли способен был хотя бы просто задуматься над этим; Брюханов поздно вернулся домой и сразу же, прокравшись в свою комнату, лег, но заснуть не смог и, напрасно проворочавшись в кровати около часа, зажег свет, натянул пижаму и долго бесцельно сидел на кровати, затем подошел к полкам с книгами, поискал, что взять, но так ничего и не решил; да, пора поехать как следует отдохнуть, сказал он себе. Вот наступит лето, выбраться бы со всей семьей куда-нибудь в тепло, ребята рады будут, особенно Петя море любит… У Ксении-то уже другие интересы, но тут ничего не поделаешь, жизнь не удержишь. «Хватит, хватит, – с необычной жестокостью приказал он себе. – Хватит! Поблагодари судьбу, что тебе выпало прийти в этот мир, быть в нем, страдать и радоваться, дети растут, хорошие дети, что еще?»
Почти тотчас зазвонил телефон, резко, настойчиво, и Брюханов недовольно вскинулся, взглянул на часы: шел третий час ночи. Телефон звонил, и Брюханов, медля, взял трубку.
– Да, слушаю, – сказал он намеренно тихо и спокойно и, узнав голос Николая, недовольно поинтересовался: – Прости, пожалуйста, ты не знаешь, сколько сейчас времени? Ага, так, так… прекрасно. Да, слушаю… говори.
– Простите, Тихон Иванович, понимаете…
– Понимаю, понимаю, давай о деле…
– Оказывается, вы тоже не спите, – Николай рассмеялся, и Брюханов недовольно оборвал его:
– Все-таки, Коля, мне не двадцать..
– Тихон Иванович, вот какая ко мне любопытная мысль пришла.. Науку вперед не очень-то шибко продвинешь без самой обыкновенной примитивной власти, – сказал Николай, и Брюханов слышал, как он шумно дышит в трубку. – Поэтому, если мне дадут институт, я согласен взять.
– Вот как? – в голосе Брюханова зазвучала ирония – А если не дадут, позволь тебя спросить?
– На нет и суда нет, – не задумываясь, весело отозвался Николай. – Тогда придется отыскивать иные пути… Что с вами, Тихон Иванович?
– Со мной ничего, а вот что с тобой? – спросил Брюханов. – В твоем возрасте в это время ночи нужно крепко, беспробудно спать, а ты черт знает какими прожектами занят…
– Ну, Тихон Иванович, не сердитесь, что вы забыли обо мне, времени ведь совсем нет.
– Нет, не забыл, поэтому и бранюсь. Все бегут, бегут, а ведь иногда надо и приостанавливаться, – повысил голос Брюханов и тотчас почувствовал у себя за спиной присутствие совершенно старенькой уже Тимофеевны; оглянувшись, он в самом деле увидел ее, в длинной, до пят, ночной рубашке, с накинутой на плечи неизменной теплой шалью.
– Так вот, немедленно ложись спать, – сказал Брюханов. – Поцелуй Таню и ложись, а вопрос с институтом решится и без тебя.
– Спокойной ночи, Тихон Иванович…
– Скорее спокойного утра, – проворчал Брюханов, положив трубку, и повернулся к Тимофеевне. – А ты что, старая, бродишь? – спросил он, и Тимофеевна, крепче стянув концы шали, недовольно вздохнула.
– Не знаю, Тихон. – Тимофеевна, тяжело переваливаясь на нездоровых ногах, прошла от двери к столу, опустилась в кресло. – Нехорошо ты делаешь… Сегодня тебя все ждали, ждали… Ксения своего жениха приводила… Ладный такой, ласковый, глаз вострый… Вот только волосы-то бабьи отпустил… А тебя все нет, все нет, хозяйский-то, мужской глаз никогда не помешает. Нехорошо как-то, детей совсем не видишь.