– А какие касательства? – угрюмо и недовольно спросил Захар. – Он летает, а я с какой стороны?
– Да ведь ты и есть отец родной! – еще больше изумился Михайла. – Без тебя его не было бы…
– Другого бы нашли, – проворчал Захар. – Тоже мне, геройство, чего-чего, а детей делать любой дурак горазд. Небось неправда… С какой стати Николай-то мой летает? Он по ученой части, а там все больше военные…
– Твой, твой Колька-то! – перебил его Михайла, возбужденный тем, что Николай Дерюгин, летавший сейчас черт знает в каких невообразимых далях, все-таки хоть неблизкая, да все ж таки родня ему, Михайле; он сейчас не понимал Захара и не мог понять, и даже был откровенно раздосадован поведением старика, его каким-то невероятным недовольством и мрачностью. «Ну, зверюка!» – ахал про себя Михайла, присматриваясь к Захару, а тот сопел, горбился, жадно, глубоко вдыхая табачный дым, затем опять повернулся в сторону реки, застыл. В синих вечерних сумерках середина реки ползла и шевелилась как живая; отдельные льдины с уханьем и треском выскакивали из общей массы торчком, рушились обратно; лед взламывался все ближе к берегам, и Захар редко помаргивал, глядя на ожившую реку, но видел он не тронувшийся, ползущий сплошной лентой лед и даже не противоположный, низкий берег, казалось, тоже шевелившийся. Была та минута, когда Захару не хотелось никого видеть рядом; это была, разумеется, радость, но радость настолько тягучая, непонятная, что ему с трудом удавалось удерживать в себе загустевший крик, но Захар, впрочем, не думал о своих ощущениях или чувствованиях. «Молодец, меньшун! Молодец, Колька! Молодец, Николай Дерюгин!» – говорил, вернее, думал он, почудилось ему на какое-то мгновение, что это он сам мчится сквозь метель и бурю; он словно сбросил с себя тяжесть лет и опять был молод, неутомим, здоров, но в то же время от этого душевного напряжения кольнуло у самого сердца, и боль тотчас разрослась, разбухла в груди тяжелым комом, и он еще больше выпрямился, боясь шевельнуться. «Ну, конец, что ли?» – спросил он почти спокойно, с пугающей ясностью; все было понятно и оттого не страшно. Он подождал, боль потихоньку отпускала, и скоро дальний берег, теперь уже почти совсем скрытый в предвечерней мгле, проступил ясно – Захар опять увидел непрерывно движущуюся ленту реки и услышал веселый, звонкий грохот ледохода.
– Дядька Захар, – тревожно спросил Михайла, – ты что?
– Ничего, Михайла, – отозвался он глухо. – Проскочило…
– А я даже испугался, – обрадовался Михайла. – Стоишь, вроде столбом закаменел. Что, дядька Захар, сердце, что ль, зашлось?
– Оно самое, видать, будь ты неладно, – признался Захар. – Ходишь-ходишь, вроде ничего, а потом и хватает, окаянное. Враз тебя стиснет, хоть караул кричи.
– Ну, пойдем, дядька Захар, пойдем. Хоть отдохнешь маленько с дороги-то, – заторопился Михайла. – Чую, недолго тебе тут быть, повлекут тебя ввысь…
– Какая там высь? – недовольно глянул на него Захар. – Пошли…
– Давай, мешок поднесу…
– Не мельтеши, Михайла, сам справлюсь, не умираю пока…
Михайла привел гостя в дом, прямо к накрытому уже столу, и вся семья, двое детей, белоголовый мальчик лет тринадцати и девочка лет десяти с прозрачными, смешливыми глазами, сама хозяйка, молодая полноватая баба, дожидались ужина; Захара повели за ситцевую занавеску вымыть руки, затем с оживлением усадили в переднем углу; в другой комнате вовсю трудился телевизор, и Михайла послал сына уменьшить звук; тот быстро вернулся на свое место и стал быстро есть, все время украдкой поглядывая на Захара.
Михайла налил в стаканы водки, гостю, себе и жене, придвинул поближе закуску – соленые рыжики, разваренную курятину, холодец.
– Ну, дядька Захар, с великим тебя праздником! – сказал, высоко подняв стакан, Михайла. – Кто бы мог надумать, твой сын Колька под самые звезды взметнулся! Только во сне и может приблазниться! Про фамилию Дерюгиных весь мир узнал!
– Выпьем, Михайла, ладно, – согласился Захар. – Сегодня и вправду особый, видать, день… Будьте здоровы…
– Страсть, высь-то какая, – хозяйка хотела перекреститься, но Михайла строго поглядел на нее, и она опустила руку.
– То-то и оно, – сказал Михайла, и все, помедлив, выпили. Захар вытер усы тыльной стороной ладони, взял кусочек хлеба, отломил, густо посыпая солью и бросил в рот; в тот же момент под окнами послышалось тарахтение мотоцикла, и скоро в дом вошли двое; хозяин поднялся им навстречу.
– Здравствуйте, Емельян Петрович. Проходите, как раз к ужину, – радушно приглашал он. – Хозяйка…
– Спасибо, – отозвался мужчина пониже, останавливая Михаилу, – рассиживаться недосуг, мы вот с товарищем из района к твоему гостю. Здравствуйте, Захар Тарасович.
– Коли не шутите, здорово, – приподнялся Захар. – Что за пожар-то приключился? Летают они там, ладно, сколько их уже вертелось в небе? Хлеб-то все равно с земли, кроме взять его негде. Летают, летают… а как умирать, все равно сюда, в землю, ложиться… На земле просторно…
– Вероятно, Захар Тарасович, и так можно повернуть, – внимательно глянул на него секретарь райкома, – да ведь жизнь не остановить. Такой уж у нас с вами век выпал. Необходимо, Захар Тарасович, срочно доставить вас домой, понимаете…
– Не очень-то понимаю… Что все-таки стряслось? Николай летает, а мы со старухой при чем?
– Вы, Захар Тарасович, со своей супругой должны быть, так сказать, в боевой готовности номер один. Я секретарь райкома партии, Головин Трофим Васильевич, – представился говоривший. – Вот мне и приказано обеспечить выполнение этой операции, тут не отвертишься… Вас с супругой в любой момент могут вызвать в Москву, встречать сына, это ведь правительственное распоряжение…
Головин видел Захара впервые и не мог понять, почему этот старик недоволен и хмурится; он озадачился окончательно, когда Захар наотрез, сердито кося глазами, отказался вообще куда-либо ехать.
– То есть как не поедете? – переспросил он даже с некоторым недоверием. – Ну-ка, ну-ка, объясните, пожалуйста…
– Объяснять ничего не стану. – Захар кашлянул в кулак. – Не поеду – и все. Я с какой стороны приклеюсь-то? Чего это меня, как в зверинце, показывать будут?
– Простите, но вы же отец! – Головин, не дождавшись ответа от хмурого Захара, достал пачку «Беломорканала», закурил и, расстегнув полы пальто, присел на лавку. – Давайте серьезно поговорим, Захар Тарасович, – сказал он ровным и спокойным голосом. – Разумеется, я не могу вас заставить силой, но хочу понять, в чем, собственно, дело? Вы что, не в ладах с сыном? Или у вас есть какие-то свои особые причины?
– Никаких причин у меня нет, – пожал плечами Захар. – А рассудить тут надо просто: сын летает где-то там, возле боженьки, а я чего с ним рядом торчать буду? Подумаешь, отец… отцовство, оно дело нехитрое, всякий, как в штаны подлиннее влез, гляди, уже и отец…
– Подождите, Захар Тарасович, – остановил его секретарь райкома. – Но это же ни в какие рамки не укладывается. Общенародное дело, престиж государства, понимаете? Правительственное распоряжение… Это же какая гордость, наш земляк, русский человек… и ваш сын, Захар Тарасович! К солнцу взлетел…
– А правительство имеет право распоряжаться мной только по закону, товарищ секретарь, – настойчивость секретаря начинала сильно раздражать Захара, но он тем более укреплялся в своей мысли, что никуда ему ехать не надо; искоса взглянув на Головина и видя его какую-то обидчивую растерянность и даже что-то злое в лице, Захар почувствовал неловкость. Пожалуй, эа самого себя ему было нечего бояться, подумал он, а вот Николаю, может, придется и поморгать, кто знает, что там у них за порядки… – Вот черт, – проворчал Захар, насупливаясь, – А как же я домой-то в эту расхлябь доберусь? Речки развезло, в низинах теперь вода стоит…
– У нас, Захар Тарасович, абсолютно все продумано, – обрадовался секретарь райкома. – Вот-вот вертолет из Холмска будет. Тридцать минут, и все в порядке. Нет, просто удивительно! – теперь уже окончательно развеселился секретарь райкома. – Увидеть сына сразу после такого дела! А, Захар Тарасович?
– Не поймешь ты, секретарь, – вздохнул Захар. – Да ладно, я же согласен. Вертолет так вертолет.