– Первый раз медвежатину пробую, – вспомнил Захар, изучающе глядя на Загребу, словно ожидая от него новых необыкновенных откровений.
– Понравилась? Хочешь, достану, – предложил Загреба. – У меня знакомые охотники из местных есть…
– Неплохо бы, – согласился Захар, втягиваясь все глубже в какую-то запутанную игру и начиная уже опасаться этого; но и Загреба, в какой-то мере позабыв об осторожности, закусил удила, чувствуя перед собой непокорную, в чем-то, несмотря на грубость и, как ему казалось сейчас, прямолинейность, насмешливую силу; тут уж на первый план выходило нечто совсем простое, вроде того что встретились два козла на бревне через ручей…
Вовремя уловив это, Загреба хлебнул из стакана еще, совсем дружески улыбнулся Захару, и тот ясно представил себе, как Загреба по вечерам, запершись в одиночестве, в присутствии умного кобеля мертвецки напивается, засыпает где придется и кобель лижет горячим языком ему лицо. «Ах ты зверь! – подумал Захар. – Значит, я тебе мешаю на этой земле…» И еще мелькнуло, что надо, пока не поздно, как-то вырваться поскорее, Маня с детьми теперь тревожится, черт знает что думает; но именно с этого момента Загреба, все-таки не удержавшись, закуролесил, и началось главное, затянулось до полуночи.
– Вижу, вижу, – горячо и зло сказал он, и Захар краем глаза уловил, как все в облике собаки, вроде бы и не шевельнувшейся, переменилось. – Ты вот сидишь, Дерюгин, а что думаешь обо мне? Гад, мерзавец, может быть, еще хуже… Пей! – внезапно повысил голос Загреба, одобрительно оглядываясь на немедленное предупреждающее рычание пса. – Пей, вместе со мной пей!
– Не ори, Загреба, закусывать надо было, – посоветовал Захар почти спокойно. – Ты, видно, совсем меня плохо знаешь. Насильно ты меня ничего делать не заставишь, я не таких видел. А выпить я еще выпью, сколь хочу… выпью.
– Вот и хорошо. – Загреба задержал дыхание, вылил в себя спирт; Захар подумал и последовал его примеру, не забыв при этом опять потянуть к себе блюдо с мясом, и, выбрав кусок поаппетитнее, откусил от него.
– Хорошо, правда, Дерюгин? Сидишь, пьешь со мной, а что ты обо мне знаешь, Дерюгин? – жестко, в упор, повел свое Загреба, и Захару показалось, что он все время словно идет по какому-то кругу, все сжимая и сжимая его к центру; сжимает и словно боится того, что должно будет случиться. – Что ты, я спрашиваю, знаешь обо мне?
– На кой черт ты мне нужен? – разозлился Захар. – Ну, скажи, какой мне от этого прибыток, Загреба? Без тебя хватает забот…
– Если ты действительно умный, поймешь. Мне тоже душу освободить хочется, – ясно и четко признался Загреба. – Я что, по-твоему, на свет вот так взял поселенцем и родился? Мне, Дерюгин, в детстве большую судьбу предсказывали, слышишь? – понизил он голос – Не знаешь ли, а, почему это я проиграл, Дерюгин?
– Не знаю. – Захар глянул в сторону, потому что на пего пахнуло чем-то невыносимо понятным и в то же время жалким и беспомощным.
– Вот, не знаешь, – словно обрадовался Загреба. – Я все знаю… Только сказать нельзя… Пожар у меня все по ночам в голове, Дерюгин… мозг горит. Неужели все только приснилось – надежды, счастье, сказочные страны, – все рассыпалось падучей звездой? Теперь только тьма, комарье, – передернул плечами Загреба, – медвежатина, бандиты, грязь…
– Вот, вот, здорово говоришь, – слегка подался к нему Захар, чувствуя какое-то непреодолимое желание противоречить и понимая, что Загреба ни на секунду не выпускает его из-под контроля. – Бывает и так, грязью по грязи, чтоб погуще было. Ничего и не разберешь.
– Ты чистеньких в этой жизни видел, Дерюгин? – быстро спросил Загреба, с наслаждением отмечая на лице Захара признаки некоторой растерянности. – Если видел, значит, с особой породой встретился… Грязный мир, все в грязи потонуло. Что ж ты молчишь, Дерюгин? Что это у тебя по лицу пробежало?
– Пошел ты, тоже, артист нашелся! – огрызнулся Захар, чувствуя, что невольно подпадает под чужое настроение и власть. – У меня своя жизнь, у тебя своя. А если мне неинтересно с тобой?
– Потому и неинтересно, что возразить нечего…
– Брешешь, брешешь, – в тон отозвался Захар, лихорадочно погружаясь в свое прошлое, бесконечное, близкое, жадное, по сейчас в голову не приходило ничего подходящего, и он с неприязнью глянул в ждущие глаза Загребы; тот с чуткостью зверя понял это, радостно и шумно дохнул.
– Давай лучше выпьем, Дерюгин, – предложил он.
– Пить так пить, – согласился Захар, уходя и от самого себя, потянулся к стакану. – Только вот что, Загреба, за твои слова я пить не буду, тут мы с тобой на разных дорогах. Если ты девку принудишь, к примеру, спать с тобой…
– Кто их принуждает? – Загреба как-то возбужденно и неодобрительно засмеялся. – Сами во все дыры прут, ты верь больше всякому бабьему трёпу, они…
– Слушай, Загреба, молчи, – попросил Захар. – Лучше еще выпей.
– Бесполезно, на меня не действует. – Загреба пренебрежительно махнул на графин. – У меня такой редкий организм, невосприимчив к алкоголю. Так, чуть-чуть… Слышал об этом? Черт с ним, как говорят местные людишки, хотя порой жалко…
Захар с готовностью взял свой стакан и проглотил теперь безвкусный, слегка вяжущий во рту спирт; он не мог сейчас до конца понять сидевшего с ним за столом человека, не мог понять, к чему тот вел дело, и хотел поскорее вернуться к своим необходимым и привычным делам. Но он не мог встать и уйти, не хотелось бы уступать Загребе так просто. Кроме того, за этим таилась еще какая-то, более значительная, опасность.
Делая вид, что слушает погрузившегося в воспоминания, куда-то в свое детство, Загребу, иногда про себя посмеиваясь, Захар в то же время с особой ясностью представил главное, что случилось с ним в последние годы, особенно после того как он, уже находясь в отряде словацких партизан, вновь попал в плен и в неразберихе германского отступления опять остался жить, хотя по всему должен был бы погибнуть, был затолкан в какой-то смрадный, битком набитый вагон, несколько дней куда-то несущийся и в конце концов очутившийся среди англичан. И то, что с ним случилось даже в последние два-три года, самому ему сейчас показалось совершенно невероятным, словно он прочитал об этом в книжке или кто со стороны ему рассказал; он не мог даже представить себе, что все это он прошел и вынес, сидит вот в глуши уральской тайги, пьет спирт с этим «паном учителем», для которого и в самом деле нет законов, и что только это сейчас и есть настоящая жизнь. Двусмысленное недоумение Загребы насчет добровольной жизни в этих местах приоткрылось иной стороной: он подумал, что зря заманил сюда Маню с детьми, да и зачем ему действительно сидеть в этой чертовой дыре с ее лагерями и бандитами?
Он горестно покачал головой от этой мысли.
– Видишь, согласен, согласен, – говорил в это время Загреба, истолковывая движение Захара по иному, по-своему. – Я сюда двадцати восьми лет попал, сам не знаю, за что… В исторических склоках права личности всего лишь пустой звук, подул – и нет ничего… Ф-ф-у! А здешнее царство, Дерюгин…
– Ладно, спасибо за хлеб-соль. – Захар тяжело поднялся, пошевелил плечами. – Пора мне…
– Раз пора, иди, иди, удерживать не намерен, – вскинул на него беспокойные глаза Загреба; пес в это время тоже встал, потянулся лениво, пошел и лег поперек двери.
– Ишь ты, скотина, – понимающе изумился Захар и с недоброй, тихой миролюбивостью посоветовал: – Ты его, Загреба, лучше убери. А то я и ножичком могу псину-то, у меня такой ножичек с собой. У меня жена, дети, мне кормить их надо… огород надо завтра копать.