– Лапа! Лапа! – радостно басил он, настигая. – Лапа! – Схватив за плечи, он почти насильно повернул к себе высокого седого человека с колючими, рассерженными глазами.
– Простите, что такое? Что за бесцеремонность? – услышал он недовольный голос и жадно окинул взглядом большое, с резкими чертами лицо; в этом мгновенно запоминающемся лице Чубарев видел свое, хорошо знакомое; и этом лице бунтовала мощная, не желающая уступать никому ни пяди зрелость, но уже подступал и вечер, и Чубарев, видевший свое, взблески далекой, гневно осветившей глаза молодости, не обращая внимания на обтекающий их людской поток, на недоумение и даже какое-то брезгливое выражение лица старого друга, еще раз тряхнул его за плечо.
– Ну же, Лапа, старый черт! – тихо и как-то даже грустно попросил он и радостно рванулся навстречу расширившимся, остро вспыхнувшим глазам.
Они тут же, на тротуаре, обнялись и трижды расцеловались.
– Эк обхватились, сердечные! – донесся до них веселый молодой голос – Ну, старички дают, эй, папаши, глядите не задавите друг друга!
Чубарев, оглянувшись на голос (розовощекое, юное насмешливое лицо, отдаляясь, смеялось), приветливо помахал вслед.
– Отойдем в сторонку, вон скверик, Лапа, – предложил он. – Смотри-ка ты, скамейка… Совсем как в прежние времена скамейка-то…
– Времена здесь ни при чем, – сказал Лапин. – Время – категория абсолютно абстрактная, а мы с тобой встретились конкретно, вещий Олег… Помнишь, а, вещий Олег?
– Помню, помню… «Скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною?» Было – и нет. – Чубарев шумно встряхнулся. – Подожди, Лапа, сколько с тех пор пролетело?
– Лет тридцать пять, не меньше… да, да… наш гимназический выпуск был в восьмом… Помнишь? А последний раз мы виделись в начале тридцатых, помнишь, у Орджоникидзе? Двух слов не успели друг другу сказать. – Теперь уже Лапин, крепко придерживая Чубарева за рукав, словно боясь потерять в толпе, быстро вел его в прозрачную зелень небольшого уютного скверика. – Потом, в войну уже, я от кого-то слышал, что ты на Урале…
– Я о тебе вообще ничего не слышал, – не остался в долгу Чубарев; время, всего четверть часа назад регламентировавшее минута в минуту его жизнь и даже короткий сон, остановилось; он внезапно почувствовал себя от всего свободным и даже словно помолодел наполовину от нежданной встречи с Ростей Лапиным – с Ростиславом Сергеевичем Лапиным; они сидели с ним лет сорок назад за одной партой и, как это нередко бывает, влюбились в одну гимназистку…
– Ничего удивительного, Олег, меня в войну наглухо засекретили, до сих пор пломбы во всех местах трут. Вот так с нашим братом.
Они устроились на низенькой чугунной скамейке, старый, развесистый тополь с сильно разросшейся верхушкой свежо и молодо шумел прозрачной, еще не вполне развившейся листвой.
И Лапин, и Чубарев как-то одновременно подумали о том, что вот они оба до этого часа не помнили о существовании друг друга и, по воле слепого случая встретившись, обрадовались, удивились: как это они могли жить раньше и ничего не знать друг о друге? Куда-то отхлынули все дела и заботы, осталось лишь чувство удивления и легкой грусти; оба подумали о том, как они постарели и как быстро летит время.
– Слушай, что же мы сидим? – вскочил Чубарев. – Бездомные, что ли? Едем ко мне в номер, шикарный, люкс, посидим… У меня водка есть, коньяк, все, что душе угодно…
– На зависть живешь, – остановил его Лапин и рассмеялся. – Смотри-ка, сам себе хозяин… Что ж ты думаешь, я здесь ради собственного удовольствия гулял? Я от шофера удрал, я тут неподалеку в главк шел… утрясти надо кое-какие дела.
– Уж не к Муравьеву ли Павлу Андреевичу ты шел? – спросил Чубарев и тотчас по невольному движению Лапина понял, что угадал. – Ну-ну, не бойся. Я сам только что от него. Я этого деятеля, непременного члена всех комитетов и коллегий, не первый год знаю, если надо, могу оказать протекцию…
– Спасибо, Олег, понимаешь, не совсем тот случай, я лучше сам…
– Понимаю, понимаю, все понимаю, – с готовностью согласился Чубарев. – Тем не менее плюнем на все дела и едем обедать. Давай в «Метрополь» по старой памяти, а, Лапа?
– Нет, сейчас не могу, от этого визита зависит слишком многое. Я с него не слезу, пока он не решит мой вопрос. Вечером, пожалуйста, к нам… непременно с женой… Подожди, подожди, старый бродяга, кыштымский медведь, – вскинул он голову, – жена-то у тебя есть?
– Помнишь Веру Стрешневу? – в свою очередь спросил Чубарев, слегка улыбаясь и наблюдая за лицом Лапина.
– Как? Веру… Веру Стрешневу? – Лапин забегал длинными узловатыми пальцами по спинке скамейки. – Постой, постой… Вера Стрешнева… Та самая, дочь профессора Стрешнева? Ох, бродяга!
Чубарев молча кивнул, ему было приятно волнение Лапина.
– Помнишь, как в Политехнический на лекции Стрешнева бегали? – спросил Лапин, молодо блестя глазами. – На что нам тогда эти лекции по археологии Двуречья или индийские Веды были нужны? Слушай, неужели она – Вера Стрешнева? Значит, здесь ты меня явно обошел, кыштымский медведь!
– Просто у меня оказалось больше постоянства, Лапа, – мягко улыбнулся Чубарев.
– Как Вера, что она?
– Что же, Вера как Вера, она же Надежда, она же Любовь, держится, выглядит прекрасно… Рада Москве до слез. А ты как? Как зовут твою жену?
– У вас есть дети? Сколько? – Лапин все так же нетерпеливо закидывал Чубарева вопросами.
– Дети… Уже внуки есть, дважды заслуженный дед! – Чубарев горделиво дернул плечами. – Ничего не попишешь. Ладно, значит, до вечера, – добавил он, видя, что Лапин встал.
– До вечера, Олег, и никаких «но». – Лапин озабоченно похлопал себя по карманам, отыскивая спички. – Жду вас с Верой.
– Подожди, – остановил его Чубарев. – Ты намеренно упустил одну мелочь – адрес?
– Ну, Олег, это никуда не годится! Неужели ты забыл, где я живу?
– Как? – опешил Чубарев. – Ты по-прежнему живешь на Ордынке?
– Помилуй, зачем же менять удобные адреса? – в свою очередь удивился Лапин. – Лучше уж переменить что-либо помельче, не такое необходимое. Я вас жду, Олег, с Верой, с Верой обязательно! – крикнул он еще раз издали, и Чубарев потерял его из виду.
Вечера оба они ждали с нетерпением, но их встреча первое время была окрашена какой-то грустной интонацией, хотя на большом столе, накрытом крахмальной сверкающей скатертью, стояло много хорошего вина и закусок. Лапин никак не мог привыкнуть, что та воздушная, поэтическая Верочка Стрешнева, восторгавшаяся лохматыми, длинноволосыми модернистами, что не мешало ей любить древних греческих трагиков и связывать их с «заревом революции», та самая, в которую они с Чубаревым были без памяти влюблены, превратилась в полную, пусть хорошо для своих лет сохранившуюся, но все равно уже стареющую даму, при всяком затруднении в разговоре тотчас начинавшую вспоминать внучат. Лапин, некоторое время пытавшийся заставить ее раскрыться, долго ходил вокруг да около, охал да ахал, но Вера Дмитриевна лишь понимающе улыбалась смеющимися, молодо блестевшими глазами и просила его не волноваться. Ему стало грустно: поэтический образ легкой, стремительной, дерзкой девушки, который хранился со времен юности, померк. Чубарев, наблюдавший за ним, засмеялся.
– Ростя, слушай, оставь ты свои муки, – шумно запротестовал он. – Со временем не поспоришь, время, брат, необратимо.
– Да, но почему необратимо? Для кого необратимо?
Взяв рюмки с коньяком и помедлив, они, не опуская глаз, молча выпили; Вера Дмитриевна, устроившись в удобном кресле, с ласковой снисходительностью глядела на них; ей сейчас было хорошо и покойно, она радовалась новому назначению мужа, потому что так и не смогла привыкнуть к суровому климату Урала, хотя с людьми, окружавшими ее и населявшими маленький уральский городок, живший исключительно интересами завода, она сроднилась; была в них надежность и какая-то особая прочность и жизнелюбие. А сейчас ей действительно ни о чем не хотелось думать, не хотелось насиловать себя, было приятно посидеть и отдохнуть, порадоваться спокойному вечеру и встрече с Ростей Лапиным. Помнится, он был высоким, несколько нервным юношей и грозился, если память ей не изменяет, даже застрелиться, если она предпочтет другого…