Вера Дмитриевна, стараясь не выдать ненужного сейчас волнения, оберегая такой редкий покой в душе, долго смотрела на знакомую еще с юности бронзовую фигуру многорукого Будды с каким-то сверкающим камнем во лбу; прошли десятки лет, а Будда стоял все на том же месте. Незаметным мягким жестом Вера Дмитриевна поправила прическу; сейчас уже ни в чем нельзя быть точно уверенным, но он, Ростя Лапин, ведь тоже был ей небезразличен, однако все пошло так, как должно было пойти, и никто не застрелился, никто не…
Вера Дмитриевна опять украдкой взглянула на мужчин, о чем-то оживленно вполголоса беседующих; ничего не скажешь, отметила она, оба еще хороши и сейчас, но Олежек оказался и настойчивее, и решительнее. Потом, кто же знает, отчего любишь именно того, кого любишь, а не другого? Этого, верно, никто не знает, иначе была бы такая скука в жизни.
В это время решительно, на две створки, распахнулась высокая дверь цветного зеленовато-теплого стекла и в столовую смело вбежала девочка лет семи; тенью на пороге появилась за ней уже знакомая Чубаревым старшая сестра Лапина Майя Сергеевна в наглухо закрытом коричневом шерстяном платье, чем-то неуловимо похожая на брата. Подбежав к отцу, девочка со счастливым смехом уткнулась ему в руки, и он тотчас посветлел и помолодел; подняв девочку, он посадил ее на колени себе; у нее были синие, яркие глаза, и Вера Дмитриевна не могла удержаться от улыбки.
– Какая прелесть, – сказала Вера Дмитриевна оживленно; исподлобья, по-детски пристально, в упор рассматривая ее, девочка в ответ тоже неожиданно, словно осветившись изнутри, улыбнулась.
– Я не прелесть, – решительно заявила она; было видно, что она прочно освоилась со своим положением семейного божка. – Я Таня, – добавила она и беспричинно, как часто бывает у детей, рассмеялась, с затаенным ожиданием поглядывая на тетку и чувствуя себя в полнейшей безопасности у отца на коленях.
Майя Сергеевна, появившаяся вначале с грозным лицом, не выдержав, покачала головой, и Таня тотчас спрыгнула с колен отца и подбежала к ней.
– Тетенька, я совсем-совсем нечаянно, – сказала она, – я не хотела, оно само упало…
– Ладно, ладно, – Майя Сергеевна незаметно поправила Тане большой голубой бант, – не будем посвящать гостей в наши маленькие тайны…
– Не будем, не будем! – скороговоркой пропела Таня и тотчас унеслась.
– Простите, я только чай заварю, – сказала Майя Сергеевна, – и сразу вернусь. Наша Клава никак не освоит это искусство.
– Слушай, Ростя, так не пойдет, – шумно задвигался в кресле Чубарев, до сих пор с интересом наблюдавший и слушавший. – Мы же совершенно ничего о тебе не знаем!
– Так уж и ничего? – Лапин кивнул на дверь. – Вот мое позднее, пожалуй, творение о многом сразу и сказало… В сорок первом родилась, – продолжал он напряженно, немигающе всматриваясь перед собой. – Тамара, мать ее, через несколько месяцев… да… умерла. Да… я даже ничего не знал, был с группой сотрудников в это время в командировке на кораблях Балтики… а мой институт за Уралом… Локаторы осваивали как раз… Я ведь второй раз был женат, Олег, с первой женой разошелся. Вот, пожалуй, все, теперь что ж, девочка растет… Майя ей заменила мать… Ну, и что мы сидим? – неожиданно заволновался он. – Что ты, Олег, словно в гостях, бездействуешь? Плесни-ка мне чего нибудь покрепче, тебе ближе… Твой-то старший по твоим стопам пошел, говоришь?
– Комбинат в Норильске строит, и это, заметь себе, уже не первая его стройка.
– Династия, Олег, великая вещь, на них империи держались. Чубаревы след свой на земле оставят, я в этом уверен. Ну а дочка?
– Женщина всегда оставалась для меня загадкой. – Чубарев неопределенно приподнял руки, покосился на жену. – Какие надежды подавала! Музыке ее учили, вокалу, с сочинениями ее носились. А чем все кончилось? Чем успокоилась? Разумеется, без памяти влюбилась, теперь мужняя жена, вся в семье. За военным замужем, – куда иголка, туда и нитка. Все порывы развеялись, все колесят, сейчас в Калининграде. Пишет, детский садик для детишек открыли, для семей военнослужащих, она музыкальные занятия с ними ведет, нравится. Конечно, натура, она выхода ищет.
– Милые вы мои забияки, – подала голос и Вера Дмитриевна, – хотелось бы мне на вас взглянуть, не будь рядом с вами таких женщин…
– Вера, Вера, твои слова, надеюсь, не относятся к собственной дочери?
– Зато они относятся к ее мужу, она его любит, а в этом и счастье. К тому же я не просила дорогую Клару Цеткин награждать меня эмансипацией, я теперь знаю, что лично меня эта эмансипация совершенно не прельщает.
– Очень, очень приятно! Сдаюсь, – как эхо, прогудел Чубарев.
Вера Дмитриевна легко поднялась и, кивая на застекленную дверь, сказала:
– Я к Майе Сергеевне, Ростя, с Таней побуду. Наши-то давно уже из этого возраста вышли.
– Грустно, когда дети вырастают, – проводил жену глазами Чубарев. – Конечно, их не перестаешь любить, но, когда они маленькие и в тебе нуждаются каждую минуту, мы сами от этого и сильнее, и моложе становимся, как будто все еще впереди… Завидую тебе, Ростя.
Как только за Верой Дмитриевной закрылась дверь, Лапин шумно вдохнул в себя воздух, пахший дымком от папиросы Чубарева, вышел в соседнюю комнату и вернулся с небольшой самшитовой трубкой в коробкой табаку. Косясь на стеклянную дверь, он деловито-привычно набил и раскурил трубку.
– Курю, понимаешь, только у себя в кабинете, отовсюду гонят, везде запретная зона, Майя терпеть не может, – пожаловался Лапин по-детски обиженно. – Но сегодня, пожалуй, пора и храбрость проявить, она при тебе не налетит… Скажи, Олег, чем ты сейчас занят?
– Чем, чем… – Чубарев широко махнул рукой, рассыпая пепел. – Чем… Опять нужно перебираться, теперь уже с Урала в Холмскую губернию, на старое место… Опять моторы. Понимаешь, Ростя, всю жизнь, как гимназист в подготовительном классе, на ровном месте складываю кубики… Только дело начинает чуть-чуть дышать – хлоп! Тебя футболят куда-нибудь на новое место, и опять букварь, детские кубики, опять все сначала…
– Это же прекрасно! – Лапин, с наслаждением посасывая свою трубочку, все-таки с опаской поглядывал на стеклянную дверь.
– Ничего себе прекрасно, посмотрел бы я на тебя, как бы ты всю жизнь просидел за сложением и вычитанием, – недовольно заворчал Чубарев. – Ты вон куда хватил в радиофизике – передний край! Академиком стал.
– А, Олег, все одно, у тебя завод, у меня институт, ярмо есть ярмо. Нет, ученый не должен быть администратором, у меня от всех этих ведомостей и отчетов разжижается ум.
– Не знаю, не знаю, тут я с тобой решительно не согласен, Ростя. Ведомости, отчеты – это, конечно, статья совершенно невыносимая, болото, муть. Зато никакого дурака над тобой… Сам знаешь, сколько их развелось в главках, бездельников. Своему делу ты сам и хозяин, и голову тебе наоборот не переставят, твои мозги, ты им и хозяин.
– По твоему ворчанию сразу видно, они над тобой всерьез потрудились, бумажные-то души. Ничего, орешек ты крепенький, об тебя и зубы поломать можно.
– Есть грех, – довольно поддакнул Чубарев. – Ну а сейчас, Ростя, чем конкретно занимаешься? Так, в общих чертах?
– Понимаешь, старина, – оживился Лапин, – разрабатываем программу исключительно интересную, принципиально новую. – Он беспокойно выколотил свою обкуренную трубочку. – По сравнению с природой мы, связисты, не придумали ничего принципиально нового, но ты ведь и сам знаешь, что без нас, без прямой и обратной связи, невозможен ни один жизненный процесс, невозможно дальнейшее техническое продвижение, наращивание скоростей. Мне думается, мы на грани качественного скачка. Сейчас ни одна область науки не может двигаться дальше без совершенствования коммуникаций информации. А тем более оборона… Да, Олег, на грани скачка. И грандиозного! Кое-кто будет удивлен. Учти, я ничего тебе не сказал, ты ничего не слышал.
– Ладно уж, конспиратор, вон пепел сыпешь, сейчас сестрица тебе задаст, – заметил Чубарев, и Лапин, зажимая трубку в кулак, недовольно стряхнул что-то со скатерти. Задумчиво наблюдая за тем, как женщины, уложившие Таню спать, расставляли на столе чайную посуду и оживленно обсуждали между собой новый способ варки варенья из черноплодной рябины с антоновскими яблоками, он кивнул: