Аннетт с немалым удовлетворением наблюдала за тем, как Скалли смаковала свой десерт.
— Вот видите, агент Скалли. Когда здесь не так давно завтракал агент Малдер, то я слова сказать не успела, как он умял все за обе щеки. Мужчина — что с него взять? А вот вы явно умеете растягивать удовольствие и получать его в полной мере. Верный признак того, что человек привык себя ограничивать.
Эти слова вернули Скалли с небес на землю, и она, прокашлявшись, решительно отодвинула от себя блюдце.
— Благодарю за угощение. И за сеанс психоанализа. — Беседа почему-то вдруг стала порядком ее раздражать. — Но я пришла поговорить не о пирожных. Где вы были вчера около десяти вечера?
На лице Аннетт промелькнула целая гамма эмоций — от удивления до недовольства, сменившаяся в итоге абсолютно непроницаемым выражением. Она выпрямилась и, откинувшись на спинку стула, положила ладони на стол.
— Полагаю, вы и так знаете, раз спрашиваете. Позвольте спросить, за мной что, следит ФБР?
— Не поверите, но это была чистая случайность. Вы просто попались нам на глаза, — честно ответила Скалли.
— Собираетесь арестовать меня за violation de propriété?
— Незаконное проникновение — не наш профиль. — Скалли отодвинула мешавшую ей чашку чая и, наклонившись к собеседнице, доверительно произнесла: — Зачем вы все усложняете? Ваше нежелание сотрудничать больше всего вредит вам самой.
— Как мой поход на кладбище может быть связан с исчезновением мистера Берка? –недоуменно поинтересовалась Аннетт.
— Может быть, и никак. Важно другое: раз вы недоговариваете в одном, то можете врать и в другом, — резонно заметила Скалли.
Аннетт вздохнула, видимо, поняв, что ее загнали в угол.
— Bien. Я была с вами не до конца честна, но это никаким — слышите? — никаким образом не связано со всей этой situation. На самом деле история моих американских предков интересовала меня больше, чем я говорила. Я многие месяцы занималась тем, чтобы попытаться восстановить свое семейное древо, и, по моим данным, оно действительно восходит к одной из дочерей Мари Лаво. По крайней мере так утверждала моя прабабка, она же правнучка Мари, если верить ее словам. К сожалению, никаких документальных подтверждений у меня нет.
— И вы общались по этому поводу с Мирандой Мэй?
— Я писала ей много раз, просила выслать мне копии бумаг и фотографий, если они у нее имеются, так как не имела возможности приехать в связи с болезнью мужа. Но ни разу не получила ответа. А когда перебралась сюда, обнаружила в одном из ящиков свои письма. Конверты даже не вскрывали. — Аннетт грустно покачала головой. — Судя по всему, мисс Мэй была настоящей затворницей, избегавшей любых контактов с внешним миром. К сожалению, никаких ценных документов я тоже не обнаружила. Возможно, они были утеряны. Мисс Мэй принадлежала к довольно далекому ответвлению нашей семьи. Наверное, все это ее мало интересовало. Могла ли я тогда предположить, что стану ее единственной наследницей?
Сделав глоток чая, Скалли кивнула, показывая, что слушает и ждет продолжения истории.
— Не знаю, в курсе ли вы, но дочь Мари Лаво тоже считалась могущественной колдуньей. Моя прабабка неплохо разбиралась в черной магии и передала кое-какие знания моей бабушке, однако до меня дошли только крохи. Но теперь, когда мы с Мари наконец-то на одной земле, я по крайней мере могу прийти и попросить ее об услуге. Уверена, она меня слышит. Ведь у нас в жилах течет одна кровь.
— И о чем же вы просили?
Аннетт вдруг изменилась в лице — да так, что Скалли испугалась за здравие своей подозреваемой. Ее красивое лицо вдруг исказила гримаса боли и отчаяния. Скалли показалось, что ее собеседница вот-вот разрыдается, но мадам Арно справилась с собой и, переведя дух, заговорила — едва слышным, надтреснутым голосом человека, который проплакал так много, что у него не осталось больше слез.
— Я просила ее позаботиться о моем сыне.
Скалли не мигая глядела на Аннетт, не зная, что сказать. Та долго молчала — целую минуту, а может быть, и две, прежде чем ей хватило сил продолжить:
— Он умер в родах. Какое-то генетическое заболевание. Врачи объясняли, но я не запомнила: все было как в тумане. По их словам, все шло так неудачно, что в итоге сложилось к лучшему. Мол, мне повезло, да и малышу. — Она говорила яростно, даже озлобленно. — Вот только мы ждали этого ребенка пятнадцать лет. Я, можно сказать, запрыгнула в вагон уходящего поезда.
— Мне очень, очень жаль, — искренне произнесла Скалли, но Аннетт, кажется, не слышала ее. Обжигающе болезненные, отрывистые слова вырывались наружу, как будто она метала в воздух маленькие, смертельно острые ножи.
— Врачи сказали, что шансов завести детей, по крайней мере здоровых, у меня уже нет. Мы с Эндрю — моим мужем — никогда не говорили об этом. Ни разу. Продолжали жить бок о бок, как едва знакомые люди. И молчали. Вскоре он заболел, чему, кажется, втайне был даже рад. Спустя год он умер. А я, закончив дела, перебралась сюда, чтобы начать жизнь с чистого листа.
Она перевела дух и решительно продолжила:
— Работа помогала отвлечься, но этого было мало. Меня изматывало чувство вины и чувство неизвестности. Я ведь даже не посмотрела на сына. Я не похоронила его, просто оставила тело в больнице. Не дала ему имени. Как будто он никогда не появлялся на свет. Тогда мне казалось, что так будет проще всего. Но не прошло и месяца, как я горько об этом пожалела. Я хотела… Мне было нужно… — Она запнулась и, на секунду отвернувшись, надломленным голосом спросила: — Вам доводилось терять близких?
Скалли не смогла ответить и только утвердительно кивнула. Боль от потери отца и особенно Мелиссы — такой неуместной, скоропостижной, неожиданной, что она до сих пор до конца не могла в нее поверить, — пронзила ее с новой силой. Слушая Аннетт, она испытывала острое чувство дежа вю, словно наперед зная каждое ее следующее слово. Сколько раз она просила Бога подать ей какой-нибудь знак, сама не зная, на какой вопрос так жаждет получить ответ? Что ее сестра теперь в лучшем мире? Что она ее не винит? Что ее не винят другие? А каково бы ей было, если бы она даже не предала тело Мелиссы земле? Не простилась с ней у смертного одра? Если бы окружающие делали вид, что ничего не произошло? Или осуждали бы ее? Или говорили о ее потере так пренебрежительно, словно она ничего не значит? Когда твой ребенок — такой любимый, такой долгожданный — скорее всего, не успел даже сделать свой первый вздох. Внезапно Скалли ощутила весь ужас ситуации, в которой оказалась Аннетт. К горлу подступил ком, и ей пришлось несколько раз быстро моргнуть, чтобы сдержать слезы.
Мадам Арно отвернулась, безучастно глядя в окно, а потом снова заговорила — теперь уже спокойно и размеренно, несмотря на то, что каждое слово, очевидно, причиняло ей сильную боль.
— Я металась и изнывала в поисках хотя бы какого-то ответа на свои вопросы. В поисках прощения. И тогда отчаяние вдруг подтолкнуло меня к истории моих предков. Я столько молила Бога о ребенке, а он в итоге посмеялся надо мной. И я решила поискать спасения de l’autre côté… на другой стороне. Вчера был день рождения моего сына. Я ходила на могилу к Мари и просила ее приглядеть за ним на том свете. Передать ему, что я люблю его. Что мне жаль.
— Это не ваша вина, — тихо произнесла Скалли.
— Не за то, что не смогла дать ему жизнь. За то, что даже не простилась, не посмотрела ему в глаза. Не обняла на прощание. Оставила его там, с чужими людьми. Traîtresse … предательница. — Голос Аннетт задрожал и сорвался, и она, поднеся ладонь к лицу, замолчала.