…Глаза Марго вдруг потеряли ясность; окружающее хихикнуло и завернулось в черный плащ, и заскользило в головокружительном бесшумном танце в пустоту, только иногда роняя из рукава яркие цветные открытки…
— Всплеск огня, заслоняющий черное небо — звезды гаснут, чернота тускнеет; лай собак, звон бьющихся стекол, крики — громче всех один, отчаянный женский; растрепанный со сна человек (дядя Владислав? — нет, не узнать… — да, он, молодой…) отступает растерянно от подкатившегося к его ногам бронзового подсвечника… скользящий с плеч плащ поправляет заботливая рука: «Погорите только, светлый пан»…
…Лицо, измученное и бледное; белые дорожки — следы капель пота на сером от пыли лбу; взмокшие волосы прилипли к вискам; глаза, тонущие в отчаянии (опять дядя Владислав?.. нет, теперь не он… другой — похожий… немного похожий — чем сильнее вглядываешься, тем яснее различие-отец?!). «Что же ты не уберег, брат… что же ты…»
«…Что же ты… что же ты не уберегла?..» «Вот, видишь, а ведь это мой сын…» — дрожащая старческая рука скользит по черной крышке гроба; покрасневшие от слез глаза щурятся на свет свечей; взгляд укоризненный и усталый (дядя Владислав — опять он, теперь постаревший, совсем старик)… «Что же ты…» черная крышка сдвигается, медленно-медленно; там, под ней — ослепительное кружево подушек, навсегда придавленных к деревянному ложу окостеневшим затылком; прядь волос запуталась в кружевах — светлая? — черная крышка сдвигается медленно и так бесшумно, как будто невидимые (грустные ангелы? смеющиеся демоны?) придерживают ее на своих призрачных тонких пальцах; будто это и не крышка вовсе, а лаково блестящая чернота, внутри которой почему-то уже погасли все звезды… прядь волос — светлая? — мраморный отблеск мертвого лба… лицо — незнакомое? кажется… тонкое, девичье, пухлый подбородок с детской ямочкой… что же ты не уберег, пан?… Нет, нет, не так. Не девичье лицо. Не пухлый подбородок с детской ямочкой. Мраморный отблеск мертвого лба… лицо — лицо… «Вот, видишь, а ведь это мой сын…» Лицо…
Марго закричала, окостеневшими непослушными пальцами хватая ускользающий — повод? (плащ своего черного безумия-сна); и — не соскакивая, а почти падая с лошади, спотыкаясь и еле удерживаясь на подгибающихся ногах. И торопясь. В темноту, в которой она пока еще не могла почти ничего разглядеть: лошадь, барахтающаяся на краю трясины? Женщина, мечущаяся в огне за закрытым окном? Девочка, тонущая в черной воде колодца?.. Торопясь — и надеясь на этот раз — успеть…
Ей удалось порвать свой сон. Ей удалось.
Дрожа и захлебываясь слезами, она проснулась — от того, что (когда-то было? Должно было быть? Или еще только будет — когда-нибудь?)…
— Ну, ну, маленькая Маргарита… ты так волновалась из-за меня?
Она хотела ответить — всхлипнула, молча закивала и уткнулась в его шею. И зажмуривая глаза, чтобы не видеть его лица. Лица, которое она только что видела под черной гробовой крышкой… изуродованным, почти разорванным в клочья… Почему? Почему, если он должен был утонуть? Или — не должен был? Ведь когда она прибежала на помощь, он уже выбрался сам и даже сумел вытащить перепуганную лошадь… или нет? Или все было не так, по-другому; на самом деле — не так, как ей приснилось…
— Ну, Марго… маленькая Маргарита, — его сердце колотилось сильно и быстро под мокрой насквозь рубашкой — рядом со щекой Марго. Руки, опустившиеся ей на плечи, погладившие спину, дрожали. Он испугался? Он?! Испугался?
— Я подумала, что… Я подумала…
— Да, да, конечно…
Его дыхание было горячим и торопливым, а губы, неожиданно встретившие губы Марго, — теплыми и нежными. И головокружительно сладкими — как лесной мед, который когда-то давно старуха намазывала на свои оладьи; золотисто-солнечные волшебные оладьи — не оторвешься, пока не доешь все, до последнего кусочка…
Марго так и не открыла глаза.
Или ей показалось, что не открыла. Потому что очень уж это все было похоже на сон. Яркий прекрасный сон, после которого просыпаешься с улыбкой; а потом весь день эта улыбка трогает губы воспоминанием абсолютного, невозможного наяву счастья. Но постепенно, по мере примирения с этой невозможностью — и с явью, воспоминание тускнеет, теряет краски и цельность образов и в конце концов растворяется бесследно. Как дым в небе.
Небо опрокинулось над ее головой перевернутой чашей. Бежать было некуда — да Марго и не пыталась. Она улыбнулась навстречу падающей на нее огненно-синей бездне, собираясь захлебнуться в ней. Утонуть. Превратиться в русалку. Раствориться в пене окруживших ее облаков.