«Что это ты, Ахмедыч, ни от кого писем не получаешь?» – спросил его как-то Надькин.
«А не от кого получать, товарищ старший сержант», – сказал тогда Пауль. – «Так, соседу иногда сообщу, что живой, и всё».
На этом тогда и кончился разговор. Не стал Надькин расспрашивать его, видно, не хотел, чтобы он расстраивался, вспоминая. Потом уже, когда они поближе узнали друг друга, спросил его еще раз. И хотя очень не хотелось Паулю обманывать Надькина, пришлось: сочинил какую-то историю. Не мог, никак не мог он сейчас открыться, даже самому близкому другу. Лучше погибнуть, оставшись никому не известным, чем лишиться звания солдата...
С Надькиным они сдружились крепко. От того расчета, в который когда-то прибыл Пауль, остались только они двое. Потеряли они на своем пути и Васю Шпагина, и Шендеренко, и Пинчука. Так что горя у них тоже уже было много общего. Как-то само собой получилось, что места у них в блиндаже, в землянке были теперь всегда рядом, и немало они уже переговорили за это время. И чем больше Пауль узнавал о своем командире, тем сильнее привязывался к нему.
Надькин был из Горьковской области, из мордовского села, учителем русского языка и литературы в школе работал. В сороковом в армию призвали, на финской пришлось повоевать. А потом эта война началась. Надькин был связистом при штабе армии. Попал в окружение, еще в начале войны, вырваться не удалось. Из плена бежал с группой товарищей. Повезло, пробились. Плакали от радости, увидев опять своих. Но их не приняли: живыми в плен сдались! Занялся ими особый отдел. Но обошлось. Надькина направили в пехоту, на передовую. Опять связистом. Дважды был ранен. Потом его в минометчики взяли – грамотный, быстро должен научиться…
Часто рассказывал Надькин про свою деревню, и Пауль знал ее уже так, будто сам видел: большую, с широкими улицами, весной всю белую от яблоневого цвета, пруды, где летом плещутся, визжат и поднимают фонтаны радужных брызг загорелые до черноты ребятишки. Рассказывал Надькин про школу свою, про всякие случаи на уроках, про ребят. Про последний свой урок, когда он после звонка сказал ребятам, что уходит на фронт, и стал прощаться с ними, и один мальчик вдруг встал, подошел к нему и, ничего не говоря от слез, протянул ему свой русский букварь. У Надькина самого тогда слезы покатились. Он подарил мальчику свой букварь, а подаренный ему пустил по рядам, чтобы каждый написал в нем свою фамилию и имя... Теперь иногда откроет этот букварь, долго, видно, представляя себе при этом каждого, смотрит на неровную колонку крупно написанных фамилий, потом полистает, полистает, вздохнет и уберет опять в вещмешок.
Он и на войне оставался учителем. Даже команды подавал таким тоном, будто предлагал: «А теперь давайте вот это сделаем». И никогда ни на кого не кричал. Растолкует, объяснит: «Понял?» – «Понял». – «Ну вот, чтобы в следующий раз этого не было». Как со школьниками...
Машина взревела, поднимаясь по изъезженному склону, выбралась из мертвой низины. Задул боковой ветер. Пауль запахнул полушубок, поднял воротник. Другие тоже стали поеживаться.
– А что, ребята, может, перекусим чуток? – спросил Надькин. – Ахмедыч, осталось у нас еще мусульманского оружия? Ну, доставай, подкрепимся.
Пауль вытащил из-под скамейки меченый снарядный ящик и раскрыл его. Ящик был разгорожен пополам, в одной половине лежали куски хлеба, в другой – сало. Ящик появился в расчете вскоре после прибытия Пауля. Он узнал, что на кухне, когда варят свинину, сало срезают – вареное сало никто не хотел есть, – и взял как-то посолил этого сала в ящике из-под мин. А через несколько дней, когда ужин что-то долго не привозили, сделал расчету сюрприз. Потом в ящик стали складывать и лишний хлеб, и так создали дополнительный «НЗ». А мусульманским оружием назвал его еще Пинчук. Однажды они вели беглый огонь, Пинчук не заметил, открыл меченый ящик и решил подшутить над новым заряжающим: сунул Паулю, увлеченному боем, сало в руки вместо мины...
Пауль достал всем по куску хлеба и ломтю сала, крупно посыпанного солью, а Надькин плеснул в кружки водки – ее в расчете тоже хранили вместе, сливая во фляжку Надькина. Подышали на края алюминиевых кружек, чтобы не прихватило губы, выпили, крякнули, закусили, отрезая ломтики мерзлого сала.