Колонна машин остановилась, и Пауль очнулся от своих раздумий.
– Нескоро, наверное, – сказал, посмотрев вперед, Надькин. Пауль тоже встал, пытаясь увидеть, отчего произошла задержка. Далеко впереди дорогу пересекали танки. Конца колонны не было видно. – Кому нужно, можно сойти, только быть рядом, – сказал Надькин.
Пауль спрыгнул с машины, отошел в сторону, к кустам. Он уже возвращался к дороге, когда заметил под деревьями старика с мальчиком лет четырех. Старик сидел на земле, прислонившись спиной к толстому стволу липы и подвернув под себя полу грязного пальто; на другой поле сидел мальчик. Старик был в растоптанных ботинках, шнурки их были расслаблены. Высоко подняв колени, он коротко дышал полуоткрытым ртом и безразлично смотрел на дорогу. Мальчик, прислонившись к его колену, смотрел на машины, на солдат широко раскрытыми глазами. Пауль подошел к старику.
– Здравствуйте! – сказал он по-немецки. Старик и мальчик испуганно повернулись к нему. – Что, заболели?
– Нет, – сказал старик, положив руку на плечо мальчика, – устали. Ноги не хотят дальше идти. Да и некуда идти.
Пауль присел на корточки перед мальчиком.
– Есть хочешь? – спросил он его.
Мальчик вынул из карманов пальтишка кулачки, показал Паулю. В одном был зажат кусочек черного хлеба, в другом сахар.
– Ваши дали, – сказал старик.
– Куда же теперь? – спросил Пауль.
– Обратно пойдем, домой. Больше некуда... А вы что, немец?
– Нет, я азербайджанец.
– Это откуда? Из Азии?
– С Кавказа.
– А-а, а я подумал, вы немец. Произношение у вас швабское. – Пауль вздрогнул и оглянулся вокруг, но никого поблизости не было. – У меня зять был шваб, похоже говорил.
– Я сейчас, – прервал Пауль разговор, сходил и принес мальчику кусок хлеба с салом. Тот, не разжимая ручонок и глядя на Пауля большими голубыми глазами, взял хлеб и сало кулачками, а Пауль отвернулся и пошел к машине, уже за спиной услышав быстрое «спасибо», – видно, старик подтолкнул малыша, чтобы тот поблагодарил.
Всякий раз, когда он встречал вот так детей, ему становилось не по себе. Когда проходили через освобожденные русские и белорусские села, хотелось прижать каждого ребенка к себе, согреть, накормить. Солдаты возились с ними, кормили их из своего котелка, дарили им перочинные ножи, расчески, зажигалки. И вспоминали своих детей. И Пауль вспоминал свою Симильду. Где она, его дочка, его маленькая? Есть ли у нее кусок хлеба, или тоже смотрит на всех вот такими испуганными голодными глазами, как и тысячи других ребятишек разоренной его родины?
Колонна медленно тронулась. Пауль на ходу прыгнул на колесо, взлетел в кузов, сел на свое место рядом с Надькиным.
– Ну-ка, Ахмедыч, посмотри, что я раздобыл, – сказал Надькин. Он протянул Паулю куклу с розовым целлулоидным личиком, синими закрывающимися глазами с длинными ресницами, с аккуратно уложенными золотистыми волосами. На кукле была белая кружевная кофточка, голубенький с желтыми цветочками сарафанчик, белые чулочки и красные туфельки. А поверх белого кружевного рукавчика была маленькая красная повязочка с крошечной черной свастикой.
Никогда еще не видел Пауль такой красивой куклы. И никогда не видел куклы со свастикой. Он достал нож, аккуратно, чтобы не попортить кофточку, срезал повязку, брезгливо выбросил за борт.
– Васиной сестренке? – спросил Пауль.
– Ага, – сказал Надькин. – Пусть будет подарок на память о брате. Он ведь ей обещал. Только вот чулочек один надо постирать, неосторожно я ее взял, рука в мазуте была. Постираем и пошлем.
Пауль представил себе, как они с Надькиным, два здоровых мужика, будут стирать и сушить этот маленький чулочек, и грустно улыбнулся...
Всё подтягивалось к Берлину. Все были возбуждены до предела. Паулю тоже не верилось: неужели конец войне? Неужели всё, чем жили вот уже четыре года, кончится, и не будет больше слышно взрывов, стрельбы, не придется больше хоронить товарищей, и не будет больше сводок о военных действиях… Пауль мог бы много перечислить, чего не будет, если кончится война, но ему было трудно представить себе, что же придет на смену тому, чего не будет? Что они, солдаты, будут делать? Ну, хотя бы в первый день после войны? Этого Пауль не мог себе представить...