Внутри «Путеводного камня» человек свернулся клубком на мягкой, благоуханной постели. Он лежал неподвижно в ожидании сна, глядя во тьму широко раскрытыми глазами. И тем самым добавлял к большой, гулкой тишине свое маленькое, испуганное молчание. Вместе они образовывали некий сплав, своего рода гармонию.
Третье молчание заметить было не так просто. Но, если вслушиваться в течение часа, его можно было ощутить в толстых каменных стенах опустевшего зала и в гладком сером металле меча, что висел за стойкой. В тусклом свете свечи, что наполнял комнату наверху пляшущими тенями. В безумном узоре смятых мемуаров, что валялись на столе, отнюдь не забытые. И в руках человека, который сидел, подчеркнуто игнорируя страницы, которые он давным-давно написал и отбросил.
Человек был ярко-рыжий, рыжий, как огонь. Глаза у него были темные и отстраненные, и двигался он с усталым спокойствием, свойственным тем, кому многое известно.
«Путеводный камень» принадлежал ему, и третье молчание – тоже. Неудивительно, что молчание это было самым большим из трех: оно окутывало два первых, поглощало их – бездонное и безбрежное, словно конец осени, тяжелое, как окатанный рекой валун. То была терпеливая покорность срезанного цветка – молчание человека, ожидающего смерти.