Голова моя ударилась о кирпич, и я бы упал, если бы Пика не вдавливал меня в осыпающуюся стену. Я задохнулся и только тогда понял, что уже давно визжу.
От Пики воняло застарелым потом и прогорклым маслом. Он прижал мои руки к бокам и еще сильнее вдавил меня в стену, наверняка уронив мою лютню.
Я снова задохнулся и слепо забился, ударившись головой о стену. Мое лицо впечатаюсь в его плечо, и я стиснул зубы, чувствуя, как расходится под ними его кожа, а мой рот наполняется кровью.
Пика заорал и отшатнулся от меня. Я вдохнул и сморщился от рвущей грудь боли.
Прежде чем я успел дернуться или подумать, Пика снова поймал меня и ударил о стену — раз, другой… Моя голова болталась взад-вперед, отскакивая от кирпичей. Затем он ухватил меня за горло, развернул и швырнул наземь.
Тут я услышал треск, и все будто остановилось.
После того как убили мою труппу, мне иногда снились родители, живые и поющие. В моем сне их смерть была ошибкой, недопониманием, новой пьесой, которую они репетировали. И на несколько мгновений я получал облегчение и свободу от огромного бесконечного горя, постоянно терзавшего меня. Я обнимал родителей, и мы вместе смеялись над моей глупой тревогой. Я пел с ними, и какой-то миг все было чудесно. Чудесно…
Но потом я просыпался, совсем один, в темноте у лесного пруда. Что я здесь делаю? Где мои родители?
И тогда я вспоминал все, словно открывалась рана. Они были мертвы, а я чудовищно одинок. Огромный груз, приподнявшийся на пару мгновений, снова падал на меня — тяжелее, чем прежде, потому что я был не готов к нему. Потом я лежал на спине, глядя в темноту, — грудь моя болела, дыхание теснило, — зная в глубине души, что ничто никогда уже не будет как прежде.
Когда Пика швырнул меня на землю, мое тело совсем онемело и почти не чувствовало, как лютня отца ломается подо мной. Звук, который она издала, походил на умирающую мечту и пробудил ту самую невыносимую, теснящую грудь боль.
Я огляделся и увидел Пику, тяжело дышащего и зажимающего плечо. Один из мальчишек стоял коленями на груди другого. Они больше не дрались, а остолбенело пялились на меня.
Я медленно посмотрел на свои руки, кровоточащие там, где осколки дерева прошили кожу.
— Маленький гад укусил меня, — тихо произнес Пика, словно не мог поверить в это.
— Слезь с меня, — сказал мальчик, лежащий на спине.
— Я тебе говорил, что нельзя такое говорить. Смотри, что получилось.
Лицо Пики скривилось и покраснело.
— Укусил меня! — крикнул он и злобно пнул меня, целясь в голову.
Я попытался отодвинуться, чтобы не повредить больше лютню. Его пинок пришелся мне в почку и провез по обломкам, которые раскрошились еще сильнее.
— Видишь, что бывает, когда смеешься над именем Тейлу?
— Заткнись ты про Тейлу своего. Слезай с меня и забери эту штуку. Может, Дикен сколько-нибудь за нее еще даст.
— Смотри, что ты наделал! — продолжал орать на меня Пика.
Новый пинок пришелся мне в бок и почти перевернул меня. В глазах начало темнеть; я чуть ли не радовался этому как возможности отвлечься от боли. Но затаенная боль никуда не делась. Я сжал окровавленные руки в саднящие кулаки.
— Эти крутилки вроде целые и на серебряные похожи. Спорим, мы за них что-нибудь выручим.
Пика снова занес ногу. Я попытался поймать ее и отвести, но мои руки только слабо дернулись, и Пика пнул меня в живот.
— Вон там еще возьми…
— Пика, Пика!
Пика снова отвесил мне пинок в живот, и меня стошнило на булыжники.
— Эй, вы там, стоять! Городская стража! — прокричал новый голос.
Удар сердца длилась тишина, а потом послышался звук драки и поспешные бегущие шаги. Секундой позже тяжелые сапоги прогрохотали мимо и смолкли вдалеке.
Помню боль в груди, потом все погасло.
Из темноты меня вытряхнул кто-то, выворачивающий мои карманы. Я безуспешно попытался открыть глаза.
Потом услышал голос, бормочущий сам себе:
— И это все, что я получу за спасение твоей жизни? Медяк и пара шимов? Выпивка на вечер? Никчемный маленький негодник. — Человек зашелся грудным кашлем, и меня окатило запахом перегара. — Визжал как резаный. Если б ты не орал, как девчонка, я бы не стал этого делать.
Я попытался что-нибудь сказать, но получился только стон.
— Значит, живой. Ну, хоть что-то. — Я услышал кряхтенье, когда он встал, затем тяжелый грохот его сапог замер вдали.
Через некоторое время я обнаружил, что могу открыть глаза. В глазах у меня мутилось, нос казался больше всей остальной головы. Я осторожно ощупал его — сломан. Вспомнив, чему меня учил Бен, я сжал его с обеих сторон и резко вставил на место. Глаза наполнились слезами, и я стиснул зубы, чтобы не заорать от боли.
Сморгнув слезы, я с облегчением увидел улицу уже без того болезненного тумана, как минуту назад. Содержимое моего холщового мешка валялось рядом на земле: подмотка бечевки, маленький тупой ножик, «Риторика и логика» и остаток хлеба, который фермер дал мне на обед. Казалось, это случилось вечность назад.
Фермер. Я подумал о Сете и Джейке. Мягкий хлеб и масло. Песни во время поездки в телеге. Их предложение безопасного места, нового дома…
Внезапное воспоминание вдруг вызвало тошнотворную панику. Я оглядел переулок, от резкого движения моя голова заболела. Разгребая руками мусор, я отыскал несколько до боли знакомых обломков дерева. Я тупо смотрел на них, пока мир вокруг меня не начал темнеть; тогда я понял, что сгущаются сумерки.
Сколько сейчас времени? Я поспешно собрал свои пожитки, упаковав Бенову книгу бережнее, чем прочее, и поплелся прочь: туда, где лежала Приморская площадь, — по крайней мере, я надеялся, что иду правильно.
К тому времени, как я нашел площадь, последний отблеск заката угас на небе. Несколько повозок лениво разъезжались с последними покупателями. Я как безумный таскался из одного угла площади в другой, ища старого фермера, который подвез меня сегодня. Хотя бы одну корявую бугристую тыковку.
Когда я наконец отыскал книжную лавку, у которой останавливался Сет, я тяжело дышал и хромал. Сета и его телеги нигде не было видно. Я опустился на то место, где стояла их повозка, и на меня навалилась вся боль десятка ран, которую я заставлял себя игнорировать.
Я прочувствовал их все, одну за другой. Болело несколько ребер, хотя я не мог понять, сломаны ли они и порваны ли хрящи. Когда я слишком быстро двигал головой, она кружилась и накатывала тошнота — возможно, сотрясение мозга. Нос был сломан, а синяки и царапины нельзя было сосчитать. Кроме того, я хотел есть.
С последним я хоть что-то мог сделать, поэтому достал то, что осталось от хлеба, и съел: мало, но лучше, чем ничего. Потом попил из лошадиной поилки — меня мучила такая жажда, что я даже не обратил внимания на противный тухлый привкус воды.
Я подумывал уйти, но в моем нынешнем состоянии ходьба заняла бы много часов. А на окраинах города меня не ждало ничего, кроме многих километров убранных полей. Ни деревьев, чтобы спрятаться от ветра. Ни дров, чтобы развести огонь. Ни кроликов, чтобы поставить ловушку. Ни вереска для постели.
Я был так голоден, что желудок свернулся в тугой узел. Здесь я, по крайней мере, могу понюхать курицу, жарящуюся где-то неподалеку. Я бы пошел на запах, но голова моя кружилась, а ребра болели. Может быть, завтра кто-нибудь даст мне поесть. Прямо сейчас я слишком устал и хотел только спать.
Камни мостовой отдавали последнее солнечное тепло, а ветер крепчал. Я пододвинулся к двери книжной лавки, чтобы укрыться от ветра, и уже почти уснул, когда хозяин лавки открыл дверь и пнул меня, велев убираться, пока он не позвал стражу. Я быстро уковылял прочь.