— Давайте я, — перехватила корзину Лена, устыдившись.
— Гимнастерку тады прихвати, высохла уж.
— Ага.
Девушка сунула ноги в боретки и, подхватив сложенную на лавке одёжку, ринулась из избы.
Первым кого она увидела был Николай. Он брился ножом поглядывая в осколок зеркала, и выглядел чужим, заматеревшим. Она даже не сразу узнала его, да и он видно тоже, потому что замер, хмуро разглядывая ее.
— Я это, — смутилась и корзину крепче обняла. — Хозяйка завтрак послала.
Мужчина кивнул, но взгляд не отвел. Девушка бочком юркнула внутрь сарая, дивясь его угрюмости и странному взгляду, и оказалась под перекрестком остальных взглядов. Бойцы уставились на нее, словно впервые увидели, и Лена невольно назад подалась, покраснела так, что даже уши заалели.
— Вот это краля, — протянул кто-то восхищенно. Дроздов заулыбался, щурясь на девушку:
— Принарядили тебя, прямо хоть под венец веди.
— На себя посмотри, жених нашелся! — разозлилась девушка и сунула ему в руки корзину. — Завтрак!
И уйти хотела, но Антон ее за руку перехватил:
— А что ж с нами не позавтракаешь?
Лена дернулась, стряхивая его пальцы:
— Сыта, — и к Николаю, что ей спину взглядом жег, повернулась, гимнастерку протянула. — Чистая.
Стоит тот, смотрит, и хоть бы пошевелился. Пришлось сунуть форму и уйти, вернее сбежать.
Дверь в сарай схлопала — Санин, наконец, очнулся, посмотрел непонимающе на гимнастерку, краем исподней рубахи остатки мыльной пены стер, косясь на друга. А тот ухмылялся во всю зубную наличность и будто еле остроту сдерживал.
— Вот это попутчица, — протянул Антон.
— Да уж, мне б такая попалась, э-эх! — подхватил Камсонов.
— Мал еще.
— Это в каком плане?
— В общем, — обрисовал нечто в воздухе Голушко и полез в корзину. — Хлебушко, сметанка, картошечка! Мужики!
— Васечкину и Лучину оставьте, — предупредил лейтенант. — Рядовые Полунин и Густолапов — завтракайте и товарищам на смену идите.
— Есть, товарищ лейтенант.
— Товарищ лейтенант, — разделите вы, чтобы поровну, — протянул корзину с провиантом обратно Дроздову Голушко.
Лену Пелагея за стол усадила вместе с дочерьми и мужем, щедро в миску картошки наложив:
— Отъедайся, а то тоща как тая смерть. Позжа к мужикам сходи, пущай одежу свою скидывают. Я стирку затеяла, заодно уж их обстираю.
— Я помогу, — дичливо глянув на нее, заверила девушка. Пугала ее Пелагея. Лицо приятное, а от строгости казалось жестким и отстраненным, даже презрительным. Да и сама здорова — а ну, как наддаст. Провинность-то она легко найдет.
— Ты б себе помогла, — глянула, как крапивой хлестнула. Лена сжалась и принялась картошку жевать.
— Стирка-то стиркой, только как уходить надобно будет…
— Никуда не пойдешь, сказала! — грохнула ладонью по столу. — Вояка выискался! У тя пять девок — их кто защитит?! Огород кто обиходит, скотинку? Все на мне? И дом, и сено на зиму, и скотину и за пострелками пригляд?! А вот обломишси! Настрогал — воспитывай!
Матвей недовольно на жену поглядел, но смолчал, носом только шмыгнул и давай жеваться, как хомяк набивая рот.
— Вона ужо повоевал, доходяга, нос один из рубахи торчит, — снизила тон Пелагея, но ворчать не перестала. Девочки зыркали на нее исподтишка и старательно из мисок картошку да подсолнечное масло хлебом слизывали.
Мал мала меньше. Старшей лет двенадцать, младшей лет семь. Погодки, видно. И работящие — по избе ясно. Бедненько, но уютно и чисто. Половики на полу, домотканые, занавесочки вышитые на окнах, цветы полевые в стакане на салфетке.
Смотришь на то, как ветерок колышет занавеску, треплет цветы и кажется, что нет войны, не было ничего: ни бомбежки, ни пуль, ни бега по лесу, ни смерти Нади. Сон все, дурной сон.
Хозяйка, заметив пристальный взгляд девушки в окно, обернулась. Не нашла ничего к вниманию годного и нахмурилась.
— Чего заприметила?
— Так. Ничего.
— Агу?… Сама-то чья, откуда? С какой дурости с солдатней ошиваешься?
Матвей крякнул.
Лене показалось, что она ослышалась. Уставилась на женщину непримиримо, возмущенно:
— Да как вы смеете?! Вы! — процедила горячо. — Бойцов Красной армии солдатней называть не смейте! По вас фрицы не стреляли, не утюжили самолеты, вы смерти не видели и насмерть за свою деревню не стояли! Вы в плену были, в бою?! Вы «солдатню» эту в бою видели?! Знаете, каково им пришлось?!
— Драпать! — качнулась к ней женщина и, Лене показалось — ударит сейчас. Но не шелохнулась, только еще больше упрямства в глазах появилось.
— Не драпать! Они в плен попали, и ушли, и драться будут, фашистов погонят! А вы?!… "Корова, хозяйство"! Буржуазный элемент, мещанка, единоличница! Судите на печи сидя.
— На печи ты сидела, спала, пока я корову доила, чтобы молоко тебе белоручке на завтрак было.
— А я не просила! А что спала — да, виновата! Только два дня не спать, не есть — на третий любой заснет!
— Дура ты, — неожиданно для Лены бросила спокойно женщина и за еду принялась, будто не было ничего. У девушки же аппетит пропал — отодвинула миску.
— Может и дура. Но лучше дурой против врага с нашей армией стоять, чем умной в своей избе сидеть, пережидая общее горе.
— Это ты мне «спасибо» за хлеб-соль говоришь? — посмотрела на нее Пелагея. — Хороша благодарность комсомольская.
Вышло у нее не укоризненно презрительно — надменно. Не сказала — выплюнула. И Лена заподозрила, что попала к врагу, к тому самому что несмотря на всю народную борьбу против чуждых элементов, как-то выжил и остался.
Девушка застыла, не зная, что делать. Расстрелять бы!… Но она мать, и дети рядом…
— Армия, говоришь? Ты откуда?
— Из Москвы, — сказала тихо. Взгляд на стакан молока — выпить бы, манит. Но нет — поперек ведь после оговора встанет. Ни крошки у врага больше Лена в рот не возьмет. Лучше от голода умереть, чем подачки от всяких антисоветских пропагандистов получать.
— Из столицы, — протянула. — Шибко много знашь, да, раз москвичка? А я вота по райцентрам да столицам не ездю, дома сижу и немало вижу. И слышала намедни, что война-то нами и начата.
Лена в шоке ресницами хлопнула, а слов не нашла:
— Что глядишь? Умный человек заходил, водицы испил и сказывал: наши это затеяли войну да бомбежку. Сам видел.
— Да как вы?!… Как?!… Зачем?! Вы головой-то подумайте! Вам враг наговорил, а вы верите?!
— Враг? Враг, — ложку в миску сунула. — А кто ж не враг у Советов?
— Пелагея! — попытался остановить жену мужчина. Даже ложкой по столу треснул, но глянула на него, как полбу дала, и Матвей притих, забыв, что собственно хотел.
— Вы антисоветский элемент! — в сердцах выплюнула Лена.
— Тебе лет сколь?
— Какая разница?! — еще годами упрекнет?!
Женщина вздохнула, взгляд спокойный был, даже сочувственный, почти как у сестры Нади, когда Лена до хрипа с подругами при ней обсуждала пятилетки в один год, достижения в экономике и строительство магистралей, политику партии и будущее советского народа.
— Послушай-ка меня, девочка, я баба жизнью битая и не со зла, а подобру тебе скажу — не суди сгоряча, чего не знаешь и глупости всякие из головы выкинь. В жизни все могёт быть. Жизнь она ж не комсомольское собрание, начхать ей на все постановления. Ты своей головой думать научись, а потом уж глазами на меня сверкай. Я к чему тебя спрашиваю — к тому что знаю, каково это бабе вровень с мужиками воевать. Не место тебе с ними. Их дело война, твое сторона. Обиходить там, постирать, накормить, раны перевязать — одно, а вот по лесам под пулями бегать — другое. Шмальнут и нет тебя, и вся твоя светлая да чистая душа комсомольская к Богу отойдет, ничего-то не увидев.
— Бога нет.
— Да ну? — хмыкнула. — Только ему все едино — есть он для тебя али нет. Не о том речь, ты слышишь ли меня? У меня девок пятеро, а где пять там и шестая не в укор будет. Но если ж тебе милей с солдатней тереться…