— Лена…
Девушка жалко улыбнулась и вздохнула: Коля…
— Теперь все будет хорошо, правда?
Глаза в глаза и одна на двоих боль, одно сожаление, одна радость.
Саня и Антон притормозили, увидев сначала лейтенанта на коленях, потом девушку.
— Мать моя! — присвистнул Перемыст, узрев Лену. Похудевшая, посеревшая за ночь, то ли повзрослевшая, то ли вымотанная, но не жалкая, не вызывающая желание погладить по голове, как ребенка. Наоборот — поцеловать руку с уважением и трепетом.
Что-то появилось в ней — то ли обострились черты лица и сделали его возмужавшим, зрелым. То ли взгляд синих глаз обрел твердость, но при этом сохранил теплый свет наивности.
— Ранена? — принялся осматривать руку Александр. — Этот субчик перевязывал?
— Тетя Клава, — улыбнулась Лена.
— Кто? — не понял сначала Антон, а потом засмеялся.
— Пчела, — пожал плечами Дроздов, невольно улыбнувшись. — Ох, язычок — жало. Ходи теперь парню "тетей Клавой".
— Зато в точку.
— Я тоже очень рада тебя видеть, — и вдруг чмокнула мужчину в щеку. Саня покраснел и отодвинулся.
Николай осторожно поднял девушку на руки.
— Все будет хорошо.
— Конечно, — близость Коли смывала все тревоги. Стало легко и спокойно. Она закрыла глаза, прислонившись к его плечу. — Ты рядом, — выдала.
Санин дрогнул. Двумя словами все сказала и душу в плен забрала.
Но как же не вовремя пришло к нему то прекрасное, о чем он раньше лишь слышал, а если касался то вскользь, глухо и отдаленно, на уровне: "ничего себе такая", "приятная девушка". Саня влюблялся, Саня горел, Саня страдал… а потом смеялся и обращал свой взор к следующей избраннице. Коля не горел, не страдал, он даже не знал иного беспокойства за девушек, кроме человеческого долга, а если мужского то на уровне заботы о меньших сестренках, гражданках своей страны, которых обязан защищать как и остальных товарищей. Но впервые и в самое неподходящее время, когда должен думать о защите страны, о долге красного командира, долге советского человека, он чувствует сильнейший личный интерес и глубокое желание защищать Лену прежде всех остальных. Невозможно. Неправильно. Но лезут и лезут крамольные мысли: может только так и правильно? Может только это и верно?
Все кажется мелким, пустым, а вот она — единственно нужной, единственно наполненной смыслом — наполняющей смыслом его жизнь. И подумать — случись с ней что — куда он, зачем?
Но ведь так нельзя. Нельзя долг уничижать до маленькой единицы сообщества, нельзя личное ставить выше общего.
Но думаешь об этом, и опять подленькая мысль в голову лезет — почему нельзя, кто сказал?
— Больше от нас не отходишь и в бои не вступаешь, — сказал тихо, но твердо.
— Почему?
— Потому что я сказал.
Лена улыбнулась: понятно — командир. И не стала перечить, впервые решив пойти на хитрость — уступить для видимости, чтобы успокоить мужчину и не развивать глупые прения, в которых никто никому ничего не докажет. На деле всего лишь отступить до определенного момента. И пусть до него Коля живет спокойно, с чувством выполненного долга командира.
И вздохнула, приуныв:
— Кажется, я начинаю приобретать не самые лучшие качества.
— Например? — с любопытством глянул на нее мужчина, усадил у дерева на траву.
— Хитрость.
— Это женское, врожденное. Лукавство дано женщине природой, как мужчине стремление к главенству, победам. С рукой что? Сильно зацепило?
Девушка неопределенно пожала плечом.
— Состояние?
— Нормальное.
Коля кивнул, но не поверил. При нормальном состоянии люди нормально выглядят и как ни странно, нормально ходят, а не пугают окружающих серым колером лица, не клонятся как подрубленные березки, грозя упасть, не создают впечатление то ли сонных, то ли обессиленных.
До бойцов донес, усадил у дерева.
Глянул на друга с просьбой, и тот без слов понял — сел рядом с девушкой, готовый придержать, поддержать. И отвлечь:
— Ну, рассказывай, Пчела, где летала? Где тетю Клаву нашла?
Лена здоровой рукой глаза потерла: слипаются, и отмахнулась от Дрозда — сил нет на разговоры, объяснения:
— Так…встретились.
Санин бойцов оглядел, на Вербенского уставился:
— Как переправились?
— Лодка, — отвел взгляд парень.
— Где?
— В камышах, там, — махнул рукой влево. — Только протекает. Днище повреждено.
— Пойдем, покажешь. Рядовой Густолапов, за мной.
— Есть.
Лодка оказалась на довольно приличном расстоянии от расположения отряда, к тому же ветхой, ветрами-водами выщербленной. Но пробоина, аккуратная дырочка в днище, как видно от шальной пули, вполне устранима.
— Заткнем и делов, — заверил Семен, оглядев суденышко.
— Но больше одного она не выдержит, — в раздумьях протянул Санин и постановил. — Переправимся частями. Тебе приказ — лодку в порядок привести.
Вербенский слова не сказал, стоял над ними как неживой, покачивался, пустым взглядом камыш сверля.
— Неладно с парнем, — тихо сказал Семен, когда они возвращались. — То ли умом повредился, то ли скис напрочь.
— Растерян, раздавлен. Придет в себя, ничего.
Густолапов сомневался, но промолчал.
Переправляться решено было в темноте, а до того времени отдохнуть.
Перемыст удочку смастерил, отобрав чудом оказавшуюся у Голушко булавку. Густолапов червей накопал, и добрые пескарики для ухи вскоре уже грелись в котелках над костром, что развели в низине лейтенанты.
Бойцы вокруг расселись, запах пустой ушицы впитывая. Голодные, понятно…
У Лены тоже в животе урчало. Она смотрела, как языки пламя лижут дно посудин, и улетала в прошлое, представляя, как Надя на керосинке варит щи, как картошка на сале шкворчит на сковородке, как булькает в кастрюльке горошница. И чудился запах не рыбы, а дома: легкий аромат «шипра», антоновки и печеного.
Пескарей выловили и на листьях лопуха раздали всем. Лене Николай принес, подал и рядом сел, свою порцию не спеша проглатывать.
— Давай помогу, — предложил, видя, что девушка тяжело справляется с разделкой рыбы одной рукой.
— Сама, — застеснялась. — Не маленькая.
— Раненая, а не маленькая, — проворчал, отбирая. Очистил от костей и только мякоть ей подал. — Ешь.
Лене неудобно было такой заботы, а еще неудобнее сознавать, что она приятна.
Вот и ела, сжавшись, да робко на мужчин поглядывая — лишь бы не на Колю. И замерла, глядя, как Леня не очищая, прямо с костями пескарей не ест — глотает.
— Давно не ел? — спросил Дроздов.
Парень на секунду остановился. Посмотрел хмуро на лейтенанта и, кивнув, опять рот набил. Сглотнул:
— Вообще не кормили, твари.
— Да-а-а, — протянул Голушко с сочувствием и пониманием.
— А вы борща и котлет ожидали? Ща, вам фрицы расстараются, — хмыкнул Антон.
Леонид уставился на него тяжело. Взгляд злой, горящий:
— Ты в плену был, курва гражданская?
— Недолго.
— А я долго! Пять дней! — выставил грязноватую пятерню. — Пять!!… Мы за эти дни такой марш дали!..
— То-то смотрю, ноги сбиты…
— Обувь-то где посеял? — спросил Саша, чтоб разрядить образовавшийся накал.
— Забрали! Всех подчистую разули!
— Да-аа, — опять протянул Голушко, глянул на свои потрепанные ботинки.
— И у нас снимали. Но не у всех, — кивнул Камсонов.
— А у нас все сняли: сапоги, ботинки, ремни! Из карманов все вывернули! И гнали, гнали!… Ребята стоять не могли… раненые… Пашку Зверева за то что упал — штыком. Махмуда… просто… просто так вывели и запинали, — голос парня садился, взгляд стекленел. Бойцы притихли слушая. Лена замерла, зрачки все шире становились от ужаса. — Политрук, мужик замечательный, как отец нам был… ранили его, контузия… Они командиров и политруков без разбору в расход. Выводят и… А то и тешатся. Лейтенанта Кочмарева к столбу телеграфному привязали голым и штыками звезды вырезали. Мы с политрука гимнастерку стянули, чтоб фрицы и его… А они как-то поняли, кто он. Вытолкали, на колени поставили и давай глумиться, акцию значит, показательную устраивать. Глаза выкололи, уши отрезали, а потом… Говорит один, да словно русский, не отличишь по говору: кто расстреляет комиссара, тому галеты и свобода.