Через неделю, одним из вечеров, они быстрым шагом шли под руку, а Лилит звонко смеялась. Рядом с ним даже нарастающий с каждой секундой ливень не мог испортить ей настроение: он накрыл их обоих своим пиджаком, а аромат древесных нот от влажности стал еще более насыщенным и притягательным.
Ворвавшись в номер-люкс отеля "Де Крийон", они наконец-то могли выплеснуть свое желание друг в друга. Он уронил Лилит на кровать — в их первой ночи не было нежности, только животный инстинкт и психологическая страсть к владению человеком. Только спустя месяц он будет долгих десять секунд снимать одну бретельку и вдыхать аромат ее локонов, и даже разрешит ей овладеть им и занять главенствующую роль. Ну а пока их поцелуи сочны, резки и опасны укусами до крови. Уже через две минуты ее руки были «связаны» его ладонью и прижаты к изголовью кровати, а номер наполнился громкими стонами. Корсет, игриво подчеркивающий ее декольте своим ажурным кантом, решительно остался на прежнем месте: у них не было даже лишней минуты, чтобы развязывать его шелковые нити. Лунный свет мягко ложился на их возбужденные загорелые тела, играючи переливаясь от быстроты движений их силуэтов.
Однажды утром в дверь квартиры Лилит громко постучали. Это была доставка одной тысячи персиковых роз, символизирующих трепетную нежность к дорогой Лилит, и одной красной розы, ставшей знаком их страсти, с которой все начиналось. Безгранично счастлива и неизмеримо влюблена: она была одержима Стэнсгейтом. Все ее мысли отныне были заняты мечтами о его теплых ладонях и фисташковых глазах. А жизнь ее теперь состояла из двух сменяющих себя событий: обед в ресторане Парижа рядом с Люксембургским парком и ночь любви в поместье "Ла Ферте".
Надо сказать, что Эдвард действительно умел красиво ухаживать. Неделя за неделей в доме Лилит приживались различные вещицы, а еще много-много денег. Пачками он носил их Лилит со словами: «Купишь все, что пожелаешь, душа моя».
Вопреки предрассудкам, Лилит не была зависима от траты тех денег, что он давал ей. Более того, каждая дорогая покупка давалась ей тяжело. Только если эта вещь не касалась напрямую мсье. Например, она была крайне довольна приобретенным за баснословные деньги платьем, которое родилось на этот свет для единственной роли: быть снятым любимым мужчиной Лилит.
И вот теперь она сидит в эконом-номере на грязном ковре, вкалывая морфин. Слезы из глаз капают на непрезентабельный халат Лилит, она вытирает их рукой, на пальчиках которой красуется кольцо, подаренное им. Ее начинает клонить в сон, сердце замедляет ритм, а во рту появляется до боли ужасная сухость. Жалеет ли она о прошлом? Нет. Но не потому, что повторила бы это вновь, а потому, что ее мысли уже начал окутывать галлюциногенный дурман. Конечно, она всегда мечтала о большой семье — двух сыновьях с темными кудряшками и янтарными глазами, как у нее, и златовласой доченьке с зелеными глазами, как у него. Она была готова всю жизнь быть под его покровительством и делить его с другой женщиной, ведь она знала бы, что его постель, как и сердце, принадлежит только ей.
«Лилит, прекрати так вести себя. Мне нужно уехать. Работа не поддается слабости. Нет, я не знаю, когда вернусь, да и какая тебе к черту разница, я что, дал тебе мало денег за секс сегодня?». Лилит была настолько ошеломлена этими словами, что следы ее истерики испарились в воздухе, и только соленые слезы остались высыхать на ее щеках. И это после того, как она объявила ему, что беременна.
Он уехал. Обещал не вернуться. И оборвал с ней всякие связи. Он лишь передал ей через своего знакомого стеклянную баночку новомодного лекарства — амфетамина, который в числе своих побочных эффектов имел выкидыш. Ни записки, ни переданных слов. Будто их двоих и не было. Будто не было этих мгновений счастья. Будто не было между ними одного дыхания и сладкого послевкусия.
А дальше: бесконечные и бесполезные метания между докторами и их снотворными по рецептам, и гадалками по руке, между попытками самоубийства и лицемерными улыбками, между гниющей внутри пустотой и исповедью в церкви, в попытках заполнить эту дыру. Вещи, встречи, новые клиенты, деньги, оперы и театральные постановки — ничего не могло помочь ей стать нужной. Нужной, в первую очередь, самой себе. Она вновь и вновь проживала те благие закаты и рассветы и все больше чувствовала свою бесполезность в этой толпе, озабоченной только своим эго. Она была чужаком среди человеческого рода. И все больше она ощущала, как ее воспаленный разум перестал воспринимать свою телесную оболочку, а место ее грешной душе, как она думала, было в аду.