Первый раз приступ накатил в тот самый день, когда Мартынова хоронили. В карете, с кладбища возвращались. Но тогда коньяку стопка помогла — фляжка всегда при себе. Так, на всякий случай. Вот и выручил французский напиток. Кстати оказался. А потом…
Потом, стоило несчастного ворожея вспомнить, тут же грудину рвать начинало. Поле отступа ж слабость дикая и полное равнодушие ко всему миру. А не поминать Олег Прокопыча отчего-то не получалось. Сам лез в голову — спасу нет. Словно говорил о деле, что не завершено. Мол, действуй, Ахрамеюшка. Не тяни. А как действовать? Что делать? Черт его разберешь. Хоть подсказку б какую дал. Пусть и во сне…
Уж зима близилась — ноябрь был на исходе. А утро выдалось теплое. Выпавший снег вновь потек, замерзшие лужи оттаяли. Снова грязь повылазила.
Тихон же сегодня впервые за много дней проснулся в настроении приподнятом. Пусть затемно. Ольга спала еще. Сходил скотину покормить, в хлеву убрал. Позавтракал быстренько болтушкой со вчерашним хлебом. Пошел в бывший свой дом. На службу, так жене теперь говорил. Не без гордости.
Не успел входную дверь открыть в доме на Невской — заднюю, черную, откуда по привычке внутрь проникал, встал как вкопанный. Возле кухни на лавочке сидел Растрелли. В дорожной одеже. Сапоги натягивал. Выздоровел?
Тихон улыбнулся.
— Приветствую, Ахрамей Ахрамеич, — весело проговорил он. — Стало быть, дело на поправку? Куда гулять пойдем? Или, мож, кофию сперва заварить? Рано еще, выйти успеется.
Зодчий поднял глаза, посмотрел на работника пристально, кивнул.
— Здравствуй, Тиша, — негромко произнес он. И вовсе не радостно. — Только тебя и жду. Иди-ка к конюхам, вели карету заложить. Поедем с тобою, брат, в Царское Село.
Тихон оторопел. Ажно руки опустил.
— Эко вас приперло, барин, — недовольно проговорил он. — Нечистый вас в такую даль понес? Может, сосперва тут выходить начнем? Для окрепления?
— Ты вот что, Тишка, не в свое дело не лезь, — жестко сказал Растрелли. — Исполняй, что велено. Сказано — в Царсое Село поедем, значит туда и отправимся. Коль совету твоего хотел бы испросить, так бы и сделал. Ну? Чего встал истуканом? Пшел на конюшню!
— Зачем вы так, Ахрамей Ахрамеич? — чуть не со слезами спросил Тихон. — Я ж только об вашем здоровье пекусь. Чай, не чужой вы мне человек… Поедем хоть к черту на рога, коль пожелаете. Счас схожу на двор, приказ ваш передам, после пледы с подушками соберу. Погоды-то седни теплые, но то пока. К вечеру может перемениться.
Растрелли смягчился.
— Это ты верно придумал, пледы не помешают, — миролюбиво произнес он. — Только, боюсь, сегодня обратно мы не вернемся. Вдали от постелей наших переночуем. Олю свою предупредишь, все одно через слободу вашу ехать…
Карету трясло на ухабах. Петербург остался далеко позади. В хрустальные окна было видно, как разлетается из-под конских копыт и окованных жестью колес грязная хлябь. Чвах-чвах, чвах-чвах, чвах-чвах…
Тихон, сидя рядом с закемарившим Растрелли, смотрел на чуть заснеженные поля, на голые деревья, на покосившиеся избы крохотных деревенек, чернеющих изредка вдоль дороги. Иногда поворачивался к барину, поправлял подушки, подтыкал плед, чтоб тепло не уходило. Да… впервые парень видел, что Ахрамей Ахрамеевич в дороге заснул. По сему от всего сердца печалился. А ну, как болезнь не выдюжит, а ну, как помрет? Дюже жаль. Хороший человек. Душевный. Вот какой бес его в даль несет? А? Дошли б до Фонтанки. Иль в другую сторону. Нет, надобно ему в Царско Село себе на погибель. Тьфу, тьфу, тьфу…
На место прибыли к обеду. Остановились возле знакомого домика. Барина пока не будили. Пока конюх распрягал лошадей, Тиша наколол дров, затопил печь. Ну вот, в тепле всяко веселее. Вернулся на улицу. Распахнув дверцу кареты, легонько потряс Растрелли за плечо.
— Ау-у, Ахрамей Ахрамеич. Проснитесь. Приехали мы. Я уж и печку разжег. Давайте вам подмогу.
Растрелли с видимым усилием разлепил веки и с удивлением посмотрел на Тихона. Но, мгновение спустя, вспомнил, сообразил, где находится.
— Приехали, говоришь? Добро. Там в корзинках Меланья нам харчей собрала, так ты меня до домику проводишь, вернись за ними. Потап у своих отобедает, на конюшнях…
Обедали холодным мясом, хлебом да соленьями. Запивали горячим чаем. Меланья — душа-баба — не забыла положить в кисет пригоршню сухого листа.
— Ох, выспался, — говорил Растрелли. — Ты, Тишка, не смотри, что мало ем, не могу, как в былые времена. Налегай с аппетитом. Дела-то, парень, на пустой живот не делаются… А помнишь, как мы с тобою здесь летом жили? Не скучаешь по местным девкам, супруг молодой?