То есть у истоков стоял он, таможенник и контрабандист в одном лице, изъявший у чужих истину и красоту для своих, вассал безразличного к событию сюзерена. Он. Переводчик.
Идеальный переводчик человеческого голоса - прилежная богиня Эхо. Но Эхо раздражает своей механической готовностью повторять всё, даже бессмысленные туристские выкрики. Есть у природы еще один безупречный переводчик. Птица пересмешник. Она умеет свистать, как другие птицы, но сама бездарна и самолюбиво уснащает чужую песню своими каденциями. Это она делает убийственно плохо, и поэтому ей нет веры.
Так что единственный приемлемый пересмешник - пересмешник пристрастный, тонкий в своей наблюдательности, безупречный в тщательности и по праву присвоивший амбиции творца.
Он - поводырь, он - толкователь, он - законоучитель.
И он обычно довольствуется ролью культурного инкогнито.
Однако не всегда. Бездумные потомки порой преисполняются благодарности и причисляют переводчиков к лику святых или блаженных - блаженный Иероним, святые Кирилл и Мефодий.
Если Библия - код европейской культуры, то Иеронимова Вульгата или переведенное для славян Кириллом и Мефодием Евангелие безусловно стали культурно-стилеобразующим кодом на территориях своего воздействия. А если в начале было Слово, то Слово сказанных текстов стало началом почти всему, что именуется европейской культурной традицией.
Великие толмачи эти, найдя достойную и единственно пригодную лексику (хотя авторские пристрастия и тут неизбежны), стали еще и творцами стиля, а стиль создается на века, и всякий, взявшийся потом за перо, окажется перед дилеммой - быть или его последователем, или в пику создать новую стилистическую стихию. Причинная связь налицо, при том что изначальный повод с ходом времен покрывается патиной и обретает статус безупречности, абсолютной и недостижимой.
Гусиное перо, некогда умокнутое в монастырскую чернильницу и, возможно даже, посадившее кляксу, впредь и навсегда одухотворило народы, а умокнувший не отводил при этом глаз от пергамента, на котором чужое, но понятное ему перо, являло иную, неуловимую, не дающуюся в руки чужую духовность.
Так бывало, если городу и миру повезет, если посредником оказывался подвижник, дарование и трудолюбие которого соответствовали намерению.
Все ли переводчики - поводыри, толкователи и законоучители?
Нет. Если говорить о субъектах дельных, а о других - не стоит, то промах в выборе, мера таланта, вкус и ученость, отсутствие традиции, затрудненный доступ к источникам и словарям (или полное их отсутствие) - все это сделает работу сомнительной, и читатель, а в его лице культура пойдут по ложному следу, получат неточный импульс, обретут недостоверный репортаж из другой духовности.
Такое случается столь часто, и так мало не то что подвижников, но просто профессионалов, что словесность одного народа приходит к другому в виде безликом и бесплодном. Контрапункт чужой культуры, историко-литературный опыт, национальный колорит, контекст веков ускользают от человека некомпетентного, даже если добросовестность его очевидна.
И всё же любые успехи на этом поприще драгоценны.
Не забудем, что макавшие в монастырскую чернильницу сподобились святости.
ЗНАЮ И СКАЖУ
От нахватанности телевизионных всезнаек, горячечного румянца "умников и умниц" и апломба викторинщиков я обычно падаю духом, но тут приуныл из-за киноведов и журналистов, именующих фестивальный город Каннами. Этих явно сбивают с толку школьные познания насчет битвы при Каннах (Cannae), античном апулийском городке, где Ганнибал разбил римлян, ибо французское Cannes произносится Канн - и только так.
Мой школьный друг после седьмого класса пошел в техникум, а оттуда - в армию. Пока я набирался институтских впечатлений и разного веселого молодого опыта, он жил по заветам старшины, а вернувшись, радостно объявил: "Я вчера "Зулейку-ханум" достал!" - пластинку, вожделенную до его ухода служить. Так что "фестиваль в Каннах" сочтем "Зулейкой-ханум" киноведов.
Еще унываю я, поскольку Те у Кого Эрудиция на Кончиках Пальцев от нас ушли. Вот, скажем, польский поэт Ярослав Ивашкевич. Переводя его 12 (двенадцать!) строк, я, чтобы не опростоволоситься, вынужден был перечитать "Войну и мир", тургеневскую "Первую любовь", "Воспитание чувств" Флобера, библейскую Книгу Товита и "Братьев Карамазовых". Например, строка "Алеша Карамазов в серой шляпе". В шляпе? Как это? Так это! Причем на оба тома всего-навсего две фразы. "Я хочу, чтоб у вас был темно-синий бархатный пиджак, белый пикейный жилет и пуховая серая мягкая шляпа..." - говорит Lise, когда послушник Алеша сообщает ей, что старец Зосима посылает его в мир. А потом (перед посещением Илюшечки): "Алеша очень изменился... он сбросил подрясник и носил теперь прекрасно сшитый сюртук, мягкую круглую шляпу и коротко обстриженные волосы".
Пока был жив Сергей Ошеров, человек невероятных знаний и перелагатель среди прочего Вергилиевой "Энеиды", было у кого спросить. Переводя Сенкевича, я озадачился фразой "будь мне Пандаром"(герой "Огнем и мечом" говорит это слуге, носившему любовные послания). Какой такой Пандар? Поэт Пиндар? Ящик Пандоры? Звоню Ошерову. "Может, Пиндар? - делает он ложный шаг, но спохватывается. - Погодите-ка! Это же шекспировский Пандар из "Троила и Крессиды"! Крессидин дядя. Добрый вестник..."
Незабвенные наши учителя, Шервинский, Тарковский, Левик, помнили всякую строчку всякого поэта. Изобретать велосипед при таких наставниках не стоило. Однажды Аркадий Штейнберг разрешил мою мороку по случаю не приходившего в голову, но по ощущению вроде бы имевшегося в языке эпитета. "У вас тут места только для односложного прилагательного, а оно всего одно - "злой". И не ломайте голову".