Какой-то офицер подал Акаги планшет и почтительно отскочил в сторону, косясь на меня. Нашел чудо зазеркальное, подумала я и с удивлением поняла, что меня еще что-то в этом мире раздражает. Тоже, если разобраться, здорово — в этом сером коридоре, под этими тусклыми-тусклыми лампами.
А еще я спокойна, как корабль без запал-карты. Все равно мне все расскажут. Тянулась пауза, тянулись удары сердца, размазанные химией. Кстати, да: это же круто — у меня есть сердце. Ну, или что-то, к чему смогли прицепить водитель ритма.
— Хорошо, — сказала Акаги и подняла взгляд на меня:
— «Сегоки» впустил наши программные модули, прошел проверку. Там некритичные повреждения, щиты до сих пор работают. Вопрос времени.
— В задницу ваши повреждения, — сказала я. — Экипаж?
— Десант не пережил перегрузок. Синдзи Икари стабилен, но самое интересное, что Аянами разобрала себя не полностью.
— Разобрала?
Акаги посмотрела на меня и кивнула, ища куда бы деть докуренную сигарету.
— Разобрала. Майя Ибуки очень любила термин «дизассемблирование», — чертова доктор загасила окурок пальцами и сунула его в карман халата. — Но Рей не прошла полного процесса.
— И сейчас она…
— Она в коме.
Я откинулась в своей каталке. К телу возвращалась боль, и в руку тотчас же что-то тупо толкнуло: кто-то из медиков вколол в меня добавки.
— Редкостный говнюк этот Его Сын, — сообщила я потолку.
— Что ты имеешь в виду, моя родная?
— Ну, вы подумайте, с чего «Сегоки» вдруг впустил ваши программные щупы, но не убрал щиты.
Акаги бросила взгляд на планшет и вдруг сорвалась с места. Она бежала среди расступающейся толпы безликих солдат, и я в жизни не видела ничего прекраснее, а потом загремела тревога, толпы не стало.
— Хрень какая-то, — с чувством сказал один санитар другому.
— Не иначе. А с ней-то что делать?
— «Ее» можете и спросить, идиоты, — вздохнула я. Вообще, страшно неохота думать о тревоге, о том, что Синдзи — говнюк, что все так обернулась и вообще — я набор мясной вырезки, наполовину прооперированный, наполовину — слепленный так, чтоб не развалилась.
— Виноват, — сказал первый санитар. — Еще укольчик?
— Себе поставь. За мой счет.
Санитары хмыкнули.
— Вас в медотсек, видимо?
— Ну, мне кажется, да. Но вам виднее, — я замолчала: как-то вдруг сообразилось, что я до сих пор не знаю, где нахожусь. Тревога отзвучала, над головой снова мелькали лампы, в животе что-то больно-пребольно дергалось, будто полуоторванное.
— Что это за корабль? Где мы?
— Это «Ясима», госпожа капитан, — откликнулись слева.
— «Ясима»? А где сейчас войд-коммандер Кацураги?
В наступившей тишине был только шорох каталки. Мне отчего-то показалось, что невидимые санитары переглянулись.
— Она в медикаментозной коме.
— В коме?
— Э, да. Вообще-то, по логам вашего фрегата, вы ее и ввели в кому. Множественные повреждения брюшины, отсечены обе ноги, черепно-мозговая…
Голос санитара уплывал в боль.
Ну, здравствуй, мой новый призрак. Голос Кацураги, руководивший мною в Закате. Ее советы, ее образ в командирском кресле — ты не можешь без дырки в голове, госпожа инквизитор Сорью.
«Но я прогрессирую, — улыбнулась я. — Теперь мой внутренний голос хотя бы живой».
— Черт, но что за тревога-то была?
— А кто его знает. Думаешь, опять не расскажут?
Я очень хотела сказать, что тревога была отличнейшая. Что Икари Синдзи снова сбежал, что он подставился, выкачал из имперских лабораторий все данные об Аянами и красиво ушел. Я очень хотела объяснить двоим случайным попутчикам, что все так получилось благодаря кодам высшего допуска, триумфу по случаю завершения миссии и банальному разгильдяйству.
Я хотела пообещать, что Кацураги выздоровеет, даст мне фрегат, и я поймаю ублюдка, который решил, что может просто так сбежать от меня.
Каждому свое, Аска. Но как же они похожи — сын, ударившийся в вечные бега, и отныне вечно воюющий на своем черном сверхдредноуте канцлер империи людей, бессмертный Его Тень.
Post Occasum[4],
или Я могла это видеть
Наверное, там было темно. Был длиннющий коридор, в котором вместо колонн были статуи. Или не статуи, но что-то такое же, с ногами. Допустим, просто ноги. Наверное, это какой-то дурацкий символизм, но статуи были видны только до колен, а остальное тонуло в тени. Пантеон Конструкторов смотрел на своих гостей из глубокого мрака. Я, конечно, натура непоэтичная, но если статую не видно, то это просто дурной вкус и нездоровый пафос: додумайте, мол, сами, какие мы великие.