Любка лежала не шевелясь, а перед глазами упорно стояла отвратительная встреча на проспекте вечером.
— Уж как я удивилась, знала бы ты! Заявляется вчера сюда: дай, говорит, трешку, тетя Настя, голова трещит, мозги не на месте. Не дала, усадила за стол, налила стакан. Пришел в себя. Помятый весь, будто два дня жевали и выплюнули. Я и начала: поганец ты и есть поганец! В двадцать лет пьяницей прослыть хочешь? Имя свое пачкать загодя? На кой ляд ты сдался Любке! Помолчал, помолчал он, а потом возьми и скажи: «Я Любку Ромашову люблю, это тебе как?» Не выдержала, каюсь, прыснула: весь промысел, мол, знает! Долго сидел, душу свою изливал. И поняла я: не прочитавши книжку, сразу обложку иногда хулить начинают.
— А дальше?
— Сирота, оказывается, он. Отец погиб в конце войны, мать чуть ли не сразу после этого умерла. Воспитывался у тетки, такая, видать, тетка ласковая была, если при одном имени ее передергивает Анатолия, ровно жабу в руки берет. В семнадцать лет полная свобода, занесло его сюда. Живет у двоюродного дяди, семья у того — шесть душ без него. В общежитие не хочет, да и дядя против: как-никак рублей девяносто-то каждый месяц Толя ему выкладывает и отчета не спрашивает. Институт, оркестр этот, будь он неладен, одни шалопуты собрались… Ты думаешь, он всегда такой дуроломный? Как бы не так! Года два назад задвижку пробило на подземной водяной линии. Апрель, холодина. Так он целый час в ледяной воде возился, на ощупь плашки менял. Или другой случай. Ехали они с Диной Михайловной поздно ночью. Сошли с автобуса. Подошли на остановке трое; видать, кошельки хотели у них пощупать. Анатолий на расправу скор: вывернул толстую планку со скамьи, двоих разогнал, третьего чуть не замертво уложил, и когда этот очухался, заставил десять раз повторить «Я обезьяна» или другое что-то. А в прошлом году и вовсе удивил: на Восьмое марта всех участковых баб одарил духами. Денег уйму ухлопал. Я так думаю, Любаша: очень привязчивый он, придется ему кто по душе — себя не пожалеет. А так — парень раскаленный, если все время холодом обдавать… Железо — оно и то: либо крепче станет, либо лопнет. Поняла?..
Сергей включил телевизор, погасил свет. Пододвинул поближе громоздкое кресло. Фосфоресцирующие часы показали четверть одиннадцатого. Сегодня концерт из серии предновогодних передач. Заметались молнии помех, и вот уже в овалообразном прямоугольнике экрана глядит на Сергея своими широковато расставленными глазами Римма — ведет уже восьмой раз музыкальную передачу.
Это была тайна Сергея Старцева. Никто, кроме Анатолия, не знал здесь о ней. Тридцатилетний мужчина, нервничающий каждый раз перед включением телевизора, как школьник, которому впервые назначено свидание… Вот она, Римма, чужая жена, его боль, притихшая на время и вспыхнувшая опять.
Зачем она сегодня так взбила волосы? Глупая манера — не отставать от коллег, устраивающих на голове фантастические сооружения. Никак не может понять, что прелесть ее удлиненного лица — в легко отброшенных назад волосах. В их небрежной свободе. И вообще — тяжелые серьги в ушах, сверкающая брошь на груди. На полуопущенных веках — тень. Сегодня она какая-то холодная, под невидимой пленкой отчужденности.
Заученный поворот головы к исполнителю. На губах — стандартная, как пивная этикетка, улыбка. Что с ней сегодня?
Сергей, упираясь локтями в подлокотники и положив подбородок на сцепленные кулаки, смотрел на экран… Две недели назад он был в командировке в областном городе и неожиданно встретил ее у входа в парк. Невысокая, с густо-алым румянцем от мороза на смуглых щеках, в неизменной черной шубке, она ждала автобус. Рядом с ней — крохотный малыш лет двух, закутанный так, что наружу торчал лишь покрасневший носик.
— Сережа, Сережка! Как давно я тебя не видела! — В это время, заскрежетав на всю улицу тормозами, подкатил автобус. И Римма, стоя в дверях, успела крикнуть:
— У меня днем спектакль. Приходи в театр часа в четыре. Слышишь, Сережа?
Он не пришел, потому что был уже куплен билет на самолет, домой. И прильнув к дрожащему окошечку ЛИ-2, подумал, что было бы в высшей степени забавно посидеть в их семейном кругу, попить кофе и послушать стихи ее мужа, который, как он слышал, успел выпустить две или три книги. Сергей почему-то был убежден, что поэты непременно в компаниях читают свои стихи и пьют кофе с коньяком.