— Зайди завтра.
А завтра была школа. Класс, где когда-то (каких-то два с половиной года назад!) учились они с Виталькой Свиридюком. Старая парта с откидными крышками, одну из которых заменили недавно. Вырезанные на дереве имена обоих. Был тихий тоненький плач Дины, обнявшей эту парту, плач, от которого не знаешь, куда деться, и только комкаешь в руках пилотку, не замечая боли от врезавшейся в ладонь звезды.
Позднее Андрей благодарил себя за то, что не нацепил в момент встречи боевого ордена — хотя бы из-за оправданного юношеского тщеславия…
Потом — неподвижные глаза Дины, когда он рассказывал о том, что произошло на автостраде близ Будапешта в ноябре пятьдесят шестого. Рассказывал бесстрастно и неторопливо и чувствовал, как горбится спина и трещат в руке папиросы, спичечный коробок и ноет, ноет раненый бок. И снова каменные плечи девушки, упавшей грудью на парту.
Андрей встал, смочил полотенце, прижал его ко лбу. Кажется, стало легче. Крепко же он ударился тогда головой, скатываясь вниз по насыпи. Вот она, память, изводившая тело не раз…
Хватит мучить себя. Новый год так Новый год! Который час? Ого, половина десятого. Надо позвонить Сергею, придумать что-нибудь. Не отвечает. Тоже, друг называется. Лежи, изнывай теперь. Взять вина, распить с соседями по гостинице? Даже Молчанов, и тот исчез.
В коридоре — говор, топот ног. И частый, нетерпеливый стук в дверь.
— Прошу!
Улыбающаяся рожица какого-то паренька. За его плечом — рыжие волосы и озорной черный глаз. Девчонка в сиреневом сверкающем платье протискивается вперед. Люба! Щеки — что алые паруса, вся в серпантине.
— Драсте!
— Проходите, проходите!
Любка не дает ему сказать и слова.
— Мо-мен-таль-но с нами! Приказ от Сергея Ильича привести вас живого или мертвого. Ваш пиджак? Одевайтесь. Белый галстук не подойдет. Вот этот, серый, лучше. Где щетка? Расческа есть?
— Люба, да я…
Парень, солнечно улыбающийся абажуру — явно навеселе — комментирует:
— Если бы все калории Ромашовой использовать в производстве, то добыча нефти возрастет втрое.
И Андрей, увлекаемый обоими, бежит вниз.
— Мыслимо ли дома сидеть? Вы что — с ума сошли? Там все наши. И корреспондент тоже — весе-елый!
…Молчанов тыкался лбом в плечо Андрея и бубнил одно и то же:
— Ты мне скажи, почему нет Дины? Я ее хочу видеть, потому что она мне нравится. Усек?
— Усек, усек, — добродушно успокаивал его Андрей. — Да нет ее, понимаешь? Нет.
— Пойдем-ка в буфет, пропустим по коньяку.
Едва успели разлить коньяк, как рядом раздался возглас:
— Куда вы все пропали?
Сергей в сером, отливающем голубизной костюме, с тщательно уложенными волосами, улыбаясь, потрясал двумя бутылками шампанского.
— Сели?
— Валяй.
Молчанов сразу же полез обниматься к Сергею:
— Р-реформатор!
— Выпьем! — пропел Сергей. — Как у нас в отряде говорили — за тех, кто в камышах!
— Можно присоединиться?
Сафин. В старомодном пиджаке с широкими лацканами. Вся грудь — в многочисленных наградах.
— Ого, Ибрагимыч. — Сергей с уважением потрогал их. — Крепко ты…
— Досталось, — кратко ответил Сафин.
Молчанов, не обращая ни на кого внимания, начал считать ордена и медали:
— Один, два, три… десять… двенадцать… пятнадцать наград!
— Да ну вас, нашли занятие! Давай, джигиты, по одной, да чтоб только переливов не было.
— Вы поглядите-ка! — Сафин обернулся так живо, что зазвенели награды. — Вот вам и Танзиля!
Танзиля плясала прямо в центре вестибюля дворца. Баянист Рамазан, мрачный парень с третьего промысла, наяривал что-то совершенно веселое, упав щекой на перламутровый гриф. А Танзиля, плотная, белозубая, с забавными ямочками на щеках, улыбалась, склонив голову на плечо, плела что-то в воздухе округлыми обнаженными руками, а сама шла по полукругу, дробно переступая с каблука на носок, изгибая свой полненький, но послушный стан, то и дело сдувая с губ упавшие на них черные прядки. И в который раз Сергей ловил себя на мысли о том, что своих людей он порой видит в раз и навсегда утвердившейся ипостаси «подчиненных» — не больше. Ну, что особенного — танцует? Но как пленительно-лукавы глазки этой смешливой девчонки из Имангильдина!
— Тетя Даша, с Новым годом! Как празднуете? Ага, слышу, Федор Акимыч свою «Подгорную» поет. Спасибо, зайду, если какая-нибудь подруга не уведет.