Вот трогается и их машина. Десять минут пути — остановка «Восьмая котельная». Протоптанная еще много лет назад тропинка к домику участка. Покуривают операторы, прогревается трактор-подъемник, горячо обсуждают что-то пожилые замерщицы.
Для Сафина скважины не были просто «объектами», качающими столько-то тонн. Он относился к ним как к людям, сердясь на них порой и радуясь их хорошей работе. Вот эту, сороковую, он прозвал «ослицей» за непокорный нрав: то дает девяносто тонн, то вдруг сбросит суточный дебит до двадцати. Двести вторая — «умница». С сорок девятого года, как забурили ее, не доставляет хлопот операторам, фонтанирует безотказно; четыреста десятая — «балованная»: то скребок оборвет, то запарафинивается — «аллах всемилостивый» не успеешь сказать.
Наверно, так бывает, когда привычные вещи наделяешь живыми чертами. К примеру, на фронте. Каждый из трех танков Галима обладал своим характером. И командиру, вышедшему из очередного госпиталя, приходилось привыкать к новой машине.
Заканчивая вахту, Сафин докладывал Старцеву примерно так:
— Ну, Сергей Ильич, мы нынче работнули. «Баловница» не капризничала, «умница» — как всегда, «ослица» пропарки требует.
Он знал каждую ссадину на голенастых ногах скважин, по гудению манифольдов мог определить, здорова ли скважина, не надо ли вызвать «докторов» — бригады подземного ремонта или капитальников. И когда ему вручали орден «Знак Почета» на пятнадцатилетнем юбилее города, он широким плавным движением как бы обнял лесистые склоны Япрыктау, на которых словно в стремительном беге застыли скважины.
— Жаль, им награда не полагается…
Отдано восемнадцать лет натвердо укатанным дорогам, зимним стужам, прохладным рассветным часам. И до того въелся в тело нефтяной дух, что не вытравишь его ничем. Кажется, до самых костей выпарился в бане, но все равно неистребим он, как клеймо. Лицо стало таким, что, наверно, не почувствует жара расплавленного металла — настолько выдубили его, как кислотой, «солнце, воздух и вода». На араба похож, блестят лишь зубы да еще в молодости побелевшие волосы. Так вот и дотопаешь к тому дню, когда услышишь: «Мы провожаем на заслуженный отдых…» А ведь сначала не верилось, что выдержит, врачи упорно советовали подыскать работу полегче: весь искалечен, на одном упрямстве ходил в последние годы. Не повезло в последние дни перед самой победой на одной из площадей остывающего от ярости Берлина. Как вилы через копну, прошла по предместьям Берлина лава «тридцатичетверок», давя, рассеивая среди дымящихся развалин группы фаустников. Влетели на площадь, залитую режущим светом солнца, отбросили люки, поразились горькой душной тишине. Встал на броню старший лейтенант Сафин, прошелся по пуговицам комбинезона, подставляя чужому ветру грязную грудь, и сказал вставшему рядом водителю:
— Кажись, выжили, Степан… — И ударило сбоку что-то огромное, горячее, пламенем охватило небо. Так остался лежать на выщербленной снарядами мостовой белобрысый двадцатитрехлетний Степан Овчаренко, не выпускавший рычагов «тридцатичетверки» с самой Прохоровки. А Сафин очнулся через несколько дней. Посмотрел на себя, трудно скашивая вниз глаза, и они увидели только белое: белые руки, ноги, грудь. Много суток спеленатый, как кокон шелкопряда, лежал Сафин и решил уже, что отходил свое по земле. Вырвали врачи из бессрочного отпуска, который казалось, был рядышком… А вот сейчас приходится купаться в сторонке, брать отдельную кабину в бане — до того изувечен, что не верится порой самому. Одно неудобство — в лютую жару растелешиться нельзя. Пробовал было как-то в майке ходить, больно уж припекал июль — и увидел глаза Дины Михайловны, полные ужаса. Плюнул, решил терпеть. Не барышня, в самом деле.