— Так ты и пианист к тому же?
— Я же частенько заменяю пианиста, разве не видела? Вот. А потом блажь в голову пришла — освоить трубу, до того заигрался, чуть губу не сорвал. Стало, вроде, получаться. У нас, в Прибалтике, музыкантов — через одного. Удивить трудно.
— Ой, Толя, как ты играл на Новый год! Показалось, что труба сама извивается. Я не любила раньше трубу. У нас был духовой оркестр, играл на танцах да на похоронах. И самый противный из них — трубач. Приставала, вечно пьяный. Толя!..
— А?
— Не пей после концертов, а? Слышишь, не надо. Может, это и заведено у вас, но не надо! Все эти твои лабухи…
— Чудачка! Так я ж их руководитель. И не такие уж они фраера, как ты думаешь. Музыканты приличные. А то, что уж нахалюги иногда — так это не нами заведено.
— Наверно, я какая-то старомодная, Толя. Но не выношу пьяных, хоть ты меня режь.
— Странная ты, Любушка. Иногда погляжу на тебя попристальней, так и кажется, что ты с луны свалилась… Воспринимаешь все так серьезно — смех разбирает. Бегаешь, шумишь. Хотя бы со своим дурацким КП. Кому это нужно? Что ты сможешь сделать? Ты кто — министр? Секретарь горкома? Сергей Ильич вон бьется, хочет доказать, что он не верблюд, ночами с промысла не вылазит. А толку? Его же копытом в шею. А ты, извини, как институтка: глаза вытаращишь — ах, как это плохо! Ах, участок на 97 процентов план выполнил! Ах, травка появилась, солнышко светит! По мне надо жить, как Дина: копается в своей автоматике, дело стоящее делает, никому не мешает, ни с кем не ссорится. На все остальное — начхать. Потому — умная, Знает, что бог — не фраер, а негры у нас давно перевелись…
Дина едва не вскочила с места. Щеки будто лизнуло пламя. Опомнилась. «Собственно, почему тебя взволновала болтовня этого мальчишки? Сиди, пожалуйста, ты отдыхаешь. На все остальное — начхать» — и внутренне поежилась, поняв, что повторила Толькину фразу… Но горячий Любкин полушепот начал тоже вызывать в ней царапающее раздражение.
…— даже не знаю, что тебя за сердце трогает. Твои тру-ля-ля в оркестре? Институт? Да ты его скоро бросишь, это я точно тебе говорю. Ведь в кино бы л, наверно, год назад. На промысле ты как ясное солнышко, «от и до» — и вся любовь, как ты говоришь. Все издеваешься, похохатываешь, умничаешь…
Нервно заскрипел стул.
— Глядеть иногда тошно. Пыжится, как холмогорский гусак, и перед кем? Перед Сафиным! Ты знаешь, сколько у него наград? А ты не задумывался, почему он никогда рукавов не засучивает? А поинтересуйся, погляди. Я серьезно говорю…
— Удивительная способность портить настроение. Давай-ка о чем-нибудь другом. А то ты как ходячий моральный кодекс…
— …Девчонки смеются. Связалась, говорят, с «керосинщиком».
Свирепое шипенье Анатолия:
— Да катитесь вы все! Преснятина… Видал я вас… в белых тапочках!
— Что?!
— Что слышала.
Визг скользящего по паркету кресла. Дробный перестук каблуков. Мрачное резюме Анатолия:
— Зал рыдает от восторга… Требуют автора…
Дина, оставив деньги на столе, вышла из-за колонны. Анатолий, уныло просматривавший меню, перевел рассеянный взгляд на ее ноги в тончайших чулках и медленно поднял голову.
— Тысяча извинений! — Он как будто даже обрадовался. — Дина Михайловна, присаживайтесь.
— Здравствуй, Толя. — Она внимательно взглянула в его светлые глаза и заметила в них что-то похожее на растерянность. — Спасибо, мне некогда. А Люба где?
Анатолию вопрос пришелся явно не по душе.
Он возвел руки к потолку (отвратительная привычка, которую ненавидела Дина):
— «Она была, но след ее растаял, как тает легкий дым, как в памяти былое тает…»
— Ну и Толя! — Дина покачала головой.
— Дина Михайловна! — Анатолий умоляюще сложил руки перед грудью. — Посидите со мной. Войдите в положение человека, вырвавшегося из рук эскулапов.
— Как нога?
— Хоть сейчас в сборную мира центрфорвардом. Дина, сядьте, правда?
— Нет. — Дина блеснула глазами. — Я ж говорю — некогда. Работы много. Пойду лучше покопаюсь в своей автоматике.
Анатолий напряженно заулыбался, но было видно, что он обескуражен основательно.
— До встречи.
— Угу.
Одеваясь, Дина наблюдала за ним сквозь застекленную дверь. Вот он встал — тонкий, в отлично выглаженном черном костюме, аккуратнейший, в ниточку, пробор в белобрысых волосах. Пошел к столику, за которым сидел какой-то парень — знакомый, наверно. Походка чуть враскачку, носки выбрасывает вперед — ах, как ему хочется походить на Юла Бриннера! Манжеты белее июньского облака, далеко выходят из рукавов на американский манер. Есть что-то общее между ним и Сергеем — тот тоже ужасный щеголь. Дина поймала себя на том, что невольно любуется Анатолием. Она неожиданно позавидовала ему и Любке, трудной ясности их любви.