Вот не вовремя болезнь! Сегодня тридцатое апреля. Обычно Настя до блеска скребла полы, доставала тяжелую, с золотыми кистями, скатерть. Готов у нее бывал праздничный гусь, которого она покупала непременно у татарок: те обычно обрабатывали птицу очень тщательно. А то и курник источал из духовки упоительный аромат. Припасала три-четыре бутылки на случай прихода гостей, званых и незваных. Поди ж ты — в первый раз такая неувязка. А может, выдержат ноги? Ну-ка! Ничего, идут. Идут! Да что уж, для больных и праздника нету, что ли? Где у нее мука-то, запамятовала… Ага, в ящике. А что сделаешь из пресного теста? Была не была! Повязав свой видавший виды фартук, Настя замесила тесто, попросила соседского мальчишку Шурку принести мясо из погреба. Нарезала на куски, нашпиговала чесноком, перемешала с луком, одела в одеяльца из теста. Есть можно будет — и ладно. В духовке загудело пламя. Смазала противень, и пирожки, похожие на надувные резиновые лодки, аккуратно выстроились друг за другом.
Праздновать так праздновать! Сбросила халат, надела сиреневое платье, нацепила на грудь малахитовую брошь, старинную, тяжелую, всю войну в вещмешке протаскала, веря, что наступит заветный час. Подошла к зеркалу. Почти дочерна загорелое лицо и — никуда не денешься: сорок два года! — веер морщинок у висков. Ничего не осталось от беленькой, плотной, круглолицей девушки из медсанбата. Хороши, пожалуй, еще волосы — тяжеленные, густые. До сих пор коса до пояса.
«Да что это я наряжаюсь, будто на танцы? Вот дура-то!» — И так, с распущенной косой, вновь присела на кровать — все-таки болят, болят ноги.
Стук. Настя быстро набросила на смятую постель покрывало. Окинула взглядом комнату.
— Можно!
Вихрем влетела Любка. В руках цветы. Остановилась, изумленная, словно наткнулась на невидимую стену.
— Тетя Настя! — Она положила букет на стол. Глаза — два вспыхивающих кусочка антрацита. — Тетя Настенька, да вы ж у нас красавица! — и кинулась обнимать.
— Разрешите?
Настя, смеясь, отбивалась от тормошившей ее Любки, выглянула из-за рыжей ее копны и увидела, как, смущенно улыбаясь, входят Сергей, Танзиля, Генка-теоретик.
— Сережа! Дина! Каюсь, — не ждала. Думала, мои фронтовички забредут.
— Как ноги, Настасья Павловна? — Дина осторожно присела рядом.
— Ни шатко, ни валко. Держат пока… Где ты цветы достала, рыженькая? Да какие!
— В питомник ездила, в Имангильдино. Правда — чудо?
…Настя в избытке чувств даже всплакнула после рюмки. Любка раскраснелась от вина и все просила ее показать фронтовые фотографии. Сергей молча ковырял спичкой скатерть, не притрагиваясь к закуске. Дина осторожно положила ладонь на его пальцы.
— Сережа, забудь на время свои заботы. О чем ты думаешь?
— Да вот думаю, что не успел телевизор починить до праздника, — сказал он и засмеялся. Дина недоуменно взглянула на него, Сергей потянулся к рюмке.
— Эти полоски… какое звание, теть Настя?
— Сержант. Сержант медицинской службы. Ой, пирожки-то мои! — Забыв про ноги, Настя проворно вскочила, выхватила противень.
— Вкуснятина! — Любка зажмурилась и затрясла головой.
Дверь распахнулась. Все обернулись и с возгласами встали из-за стола. Улыбающийся Сафин и Анатолий стояли у порога. Галим Ибрагимович был навеселе. Пояснил:
— Я с мастерами… того. Отметил маленько. У-у, пирожки. Настины, знаменитые.
Пока шло непринужденное веселье, Дина еще раз отметила ласковую предупредительность Насти, благодарные короткие взгляды Сафина, ставшего в эти минуты совсем не таким, каким привыкли его видеть — чуть замкнутым, невеселым… Любка с Анатолием шушукались о чем-то, Сергей с аппетитом ел, успевая переброситься короткими фразами с присутствующими. Генка был удивительно молчалив и серьезен, а раскрасневшаяся Танзиля сидела, чинно сложив руки на коленях.