— Не помню. Посмотрю. У дядьки все — и ордена, и медали, и справки разные.
— Вот ведь как бывает. Может, бок о бок дрались. Ну, помянем его душу.
Генка-теоретик сидел притихший, почти не пил совсем.
— Мне вчера Андрей не понравился. Я, как гончая, сразу насторожился, когда пустил пробный шарик: как, мол, ты поведешь себя на техническом совете? Сергею, ты сам, конечно, понимаешь, нужна поддержка. Говорит — есть масса проблем технического порядка. Взял бы Сергей одну и довел до ума. Каково? Насквозь рационалистичная мысль. А люди? А психология? Это ж не просто мода. У нас, газетчиков, например, все инженерные проблемы проецируются на печатную страницу через людей. Доказываю ему: Сергей, мол, начальник участка, у него семьдесят человек. Чем, в конце концов, не техническая проблема этот гарантийный паспорт, если повышенная ответственность отразится на добыче нефти? Я неправ, да? А Андрей твердит свое: люблю предельную конкретность в деле, осязаемость. Мой принцип: пощупать руками — стимулирует куда надежнее. Подземный ремонт, говорит, — почти тайга. Сложились свои традиции, и ломать их нужно сверху. Экспериментировать на заработке людей — последнее дело. И так уж наэкспериментировались — бегут на запад коренные, вернее, прижившиеся сибиряки, дальневосточники. Говорю ему: дешевенькое у тебя причащение к рабочему классу. Добренький ты был бы руководитель, популярный. Кажется, обиделся.
Станислав заиграл. Пальцы его реяли над синеватой от льющегося в окно ночного неба клавиатурой. Странная это была мелодия. Пустенький шлягер вдруг обрастал полновесными сочными пассажами, нервный бег гаммы переходил в лирические фрагменты из известных вещей, или вдруг в нарушение всяческой гармонии торжественно и зовуще плыли по полутемному холлу Дворца начальные аккорды Второй рапсодии Листа. Играя, Молчанов смотрел прямо перед собой, туда, где на черной деке мерцали золотые буквы — «Эстония».
— Привязался я к вам что-то, братцы. Ах уезжать неохота. Редактор вчера говорит — ты, мол, не женился случайно? Говорю — ростом не вышел… И вообще — я привык считать, что лучше моей работы нет. А приглядишься — у вас тоже ой-ой.
— Любопытно, — Сергей усмехнулся. Станислав крутнулся на фортепьянном стульчике и повернулся к ним лицом.
— Я, откровенно говоря, Дине немножко удивляюсь.
— Вот как? — Дина подняла брови. Одна из них забавно переломилась надвое.
— Тебе на все, извини, наплевать. Залезла в свою бочку, то бишь в автоматику. И несет тебя по проверенному фарватеру. Ни рифов тебе, ни отмелей. Бакенщики на месте, предупредят в случае чего. Я даже маршрут твой знаю: работа, дом, учебный комбинат, кино, библиотека, концерты гастролеров.
— По-твоему, мало?
— Да нет, внешне все нормально. Выдержаны все необходимые параметры… А ты знаешь, как тебя на промысле зовут? Задвижкой.
Сергей усмехнулся и кивнул.
— Грубовато, но верно. Так? Нет, ты не черствая. Ты добрая, отзывчивая. А не тянутся к тебе люди. Почему?
— Давай-ка будем откровенны до конца, Стас. Мне всегда претила эта навязчивая открытость: на, пользуйся всем моим. Я отдаю вам все, люди! А что у меня внутри, за изгородью — извините. Очень точное понятие — рационалистичность, сколько на него собак вешают. То, что дало мне… ну, государство, общество, что ли — я возвращаю. Смею даже думать, что с процентами. А душа, мое «я» — вещь неотдаваемая. Я могу быть и аполитичной — это никого не касается.
— Глупости. Аполитичность — бессмыслица. Третьего не дано, или — или… Кстати, как ты относишься к Любке Ромашовой?
— Она не в счет. Это вообще солнечная девчонка.
— Бывает и глупая солнечность. Я не буду распространяться насчет активной доброты. Три дня назад она приходила ко мне в гостиницу. Рассказывала, что у Пастуховой вечно сырая комната, а работает она на промысле с сорок шестого. И жилья приличного не требует. Давайте, говорит, похлопочем. Объяснил ей, что мне это не совсем с руки, редакции обычно стараются не связываться с квартирным вопросом, очень все сложно. Какое, казалось бы, ей дело? Сама-то далеко не в лучшем общежитии. Ты бы догадалась? А ты, Сергей?
— Я знаю давно. Хлопотать пытался. Настя сама не хочет. Говорит — хуже меня еще живут. Да разные куры, гуси, погреб держат.
Станислав захлопнул крышку рояля и стал прохаживаться по холлу. В пестрой рубашке он казался особенно щуплым и маленьким. Взблескивали стекла очков. Сергей, обхватив колени руками и уткнувшись в них подбородком, утонул в большом, как кабина, кресле. Редко выдаются такие вечера. Взъерошенный Станислав, Дина, умеющая так хорошо молчать.