— Ничего. Мне просто исполнилось сегодня двадцать два. И ближе тебя, роднее тебя нет никого на свете.
Он целует ее глаза, висок, маленькие теплые уши, Любка чувствует грудью его колотящееся сердце… На улице — никого, только цокают шаги одинокой пары.
С чего это началось?
Он как-то проснулся рано утром и не мог понять, почему так неуютно на душе. Такое ощущение было тогда, когда он, опоздав с вахты на автобус, стоял на остановке глухой ночью, ожидая случайную машину, а кругом — тишина, лишь ветер толкается со всех сторон, словно пробуя его на устойчивость. Это не было страхом — смешно чего-либо бояться в поле. Просто хотелось, чтобы кто-то стоял рядом, курил, кашлял, ежился от ветра. Подобное настроение бывало и после очередного «номера» на работе. Наказание его не беспокоило, раздражала необходимость выслушивать чьи-то нотации. Неуютно становилось и после сожалеющих и насмешливых взглядов Любки. И уж совсем не хотелось жить на свете после утомительных сентенций дяди, с упорством брюзги повторявшего одну и ту же фразу: «Я в твои годы…»
Но эта тоска, пришедшая к нему вместе со сном и не исчезнувшая по сей день, не давала ему покоя.
Одеваясь, чтобы ехать на вахту, он вдруг вспомнил. Вспомнил отчетливо, резко.
Он нес кусок линолеума, на нем жарко дышала сваренная картошка. Уже третий день он носил бригаде вареный картофель. А делалось все гениально просто: из трубы, выходившей со стены котельной, хлестал пар. Стоило закатить в нее несколько клубней — и через десять минут их можно было вынимать распаренные, призывно распахнувшие свои мундиры.
Он завернул за угол склада, споткнулся о скобу, чертыхнулся и… замер.
Сначала он не узнал человека. Но когда тот тряхнул снежно-белой головой, сомнений не осталось: Сафин. Из медного двухдюймового патрубка бежала тугая водяная струя, и Сафин, голый по пояс, купался в ней, громко крякая и отфыркиваясь. Но не это поразило Анатолия. Рядом, ссутулившись, держала под мышкой его одежду Настя Пастухова, и слезы катились по ее обветренному лицу. Она не вытирала их, и они скатывались по подбородку, добирались до шеи…
— Хватит, Настя, — продолжая плескаться, уговаривал ее Сафин. — Ты, ей-богу, как ребенок. В госпитале не насмотрелась?
— Да что ж с тобой сделали, Галим!.. — приговаривала Настя. — Господи, будь моя воля, я бы…
И тут Анатолий понял… У Сафина не было кожи. Было непонятное, страшное, с бело-розовыми пятнами, потеками, углублениями, жгутами. Левое предплечье казалось необычно тонким. Так и есть — часть предплечья была вырвана. Анатолий попятился, выронил картофель и пошел, не разбирая дороги, оглушенный увиденным.
Вот почему Галим-ага никогда не раздевался в жару, не купался в озерце рядом с участком, сколько его ни уговаривали. Вот почему его ни разу не видели в общей душевой!
Сцена его купания стояла перед глазами: несколько дней он старался меньше попадаться ему на глаза — горькая тайна танкиста мучила его так, как если бы она была его собственной.
Однажды после получки расстроенный чем-то Анатолий забрел в пивной бар. В углу, как обычно, сгрудились фронтовики. Иногда он простаивал здесь по два-три часа, не в силах оторваться от рассказов — веселых и трагических, спокойных и возбужденных… И потому врезал по физиономии Ваське Торговецкому, который в буфете Дворца уговаривал выпить вахтера — инвалида войны, только что вышедшего из психиатрической больницы.
И, вообще, оркестранты заметили в нем перемену. Если он раньше мог вместе с ними весело-цинично оглядывать затянутых в соблазнительное трико девчонок из танцевального ансамбля, то сейчас просто не замечал их. Ребята ухмылялись — и это Толька, который не упускал возможности распустить руки. Однажды ударник Рафаэль сказал что-то насчет коленок Любки, сидевшей в зале. Анатолий довел репетицию до конца и вполголоса, чтобы слышали ребята, чеканя каждое слово, проговорил: «Еще одно слово насчет Любки, Рафа, я тебе барабан на голову натяну. Понял?»
Рафа понял, но добавил, что он ничего такого не хотел сказать, а у Любки действительно шикарные коленки.
Да, Анатолий стал замечать многое: и нервную озабоченность Сергея, и постную физиономию Фатеева при встрече с бывшим начальником участка, и тоску, проглядывавшую в глазах Дины до пожара на групповой установке, и раздумчивую молчаливость тети Насти. Нет, не все просто на свете, нет! Так, наверно, бывает, когда упадешь в свежескошенную траву, вдохнешь сыроватый, бодрящий ее запах и вдруг увидишь перед глазами церковный купол колокольца, скромную шапочку горицвета, плоскую шляпу иван-чая…