Оказывается, мама давно все знала, но скрывала, боялась за мою психику. Но и она не могла мне вразумительно ответить, жива моя подруга или нет. Официально сообщалось, что погибла вся семья председателя райисполкома, но нигде не упоминалась дочь Овчинникова, только жена и сын, будто Настя вообще никогда не существовала. Может, это делалось в целях ее безопасности?
Я тяжело переживала утрату, но вскоре трагедия моей собственной семьи сделала меня не чувствительной к боли.
Наступили славные дни путча. По московским улицам грохотали танки.
Гэкачеписты трясущимися руками пытались захватить власть. Дачный поселок вымер.
Отцы семейств, все как один, отбыли в город, чтобы занять исходные позиции, в страхе лишиться натруженных кресел, будто их задницы играли какую-то роль! Жены мелких партийных функционеров замерли в томительном ожидании. Они, конечно, грезили, что режим вернется, ведь все рушилось на глазах, а их мужья еще не сделали блестящих карьер! Дачные дети притихли.
Мама снова бросила нас с сестрой и умчалась в город, как я тогда наивно думала, чтобы поддержать отца в трудную минуту. С утра до ночи слушала радио. Понимала почти все. И почему-то была на стороне защитников Белого дома.
Может, назло всей этой дачной кодле?
ГКЧП скинули, компартию объявили вне закона, а мама все не возвращалась.
К нашей даче подъехала черная «Волга». Из нее вышел высокий мужчина в строгом костюме и галстуке, несмотря на жару.
«Мама дома?» – спросил он через калитку.
«Нет. Она уже шестой день в городе», – ответила я.
Он как-то странно усмехнулся. Мне не понравилось. И глаза у него были какие-то грязные, мутноватые.
«А что случилось?»
Я поняла, что это не простой визит, ведь все рухнуло, а дача-то у нас казенная.
Не убрав усмешки с лица, он сказал:
«Папа ваш, девочки, умер, а мама… Маму вашу мы попробуем найти».
«Волга» вскоре исчезла с проселочной дороги, а я еще долго не могла отойти от калитки, будто приросла. Сестренка тянула меня за руку, о чем-то спрашивала, капризничала,но все напрасно.
Сестренка почти не знала отца. Когда он возвращался с работы, она уже спала. В последние годы он уделял нам мало внимания. Но я помнила еще те счастливые времена, когда он работал в парткоме крупного завода. Тогда он меньше уставал и по выходным принадлежал семье. Водил меня в театры, на концерты в филармонию. Помню, как мы однажды с ним пришли в Парк культуры к самому открытию и катались совершенно одни на американских горках, и орали на весь парк наши любимые песни.
Я проревела всю ночь, а наутро приехала мама. Она забрала с дачи все необходимое и не забыла нас с сестрой.
«Где ты была все эти дни?» – попыталась выяснить я. «Не твое дело!» – грубо оборвала она. Мы навсегда распрощались с дачей, и я даже по-детски была рада, что не будет у меня больше таких скучных каникул.
В город подоспели к самым похоронам. Отец лежал в гробу какой-то искусственный. Я уже знала от матери, что он покончил жизнь самоубийством, выбросившись с четвертого этажа здания райкома партии.
До сих пор не верю в эту версию самоубийства. Отец никогда не был фанатиком и любил жизнь. Думаю, к этому причастны те тайны партийной ложи, в которые он был посвящен.
Не прошло и месяца после гибели отца, как в нашей квартире завелся «новый папа». Мой отчим был моложе матери лет на пять, работал официантом в ресторане, имел судимость и пел блатные песни под гитару. Из разговоров я поняла, что они с матерью знакомы больше года. Вот с кем, оказывается, она провела тяжелые дни и ночи ГКЧП. Мама больше не заботилась о моей психике. Мы с сестрой ей вообще были уже не нужны. Она с удовольствием оставила бы нас на даче на осень и на зиму, если бы дачу не отняли.
Отчим принадлежал к той разновидности самцов, которые не успокаиваются на достигнутом и, трахая мать, не брезгуют и малолетней дочкой на десерт. Это случилось в ноябре. Мне только исполнилось тринадцать. Я болела ангиной. Мать ушла на работу, сестра в школу. Отчим работал во вторую смену. Он залез ко мне в постель со словами: «Я сейчас тебя подлечу!»
Матери я ничего не сказала. Наши отношения к тому времени не располагали к откровенности. Кроме всего прочего, в этом я видела своеобразный акт мести за отца. «Так тебе и надо!» – говорила я всякий раз, покорно ложась под официанта.
Неожиданно перед Новым годом пришла поздравительная открытка из Москвы (или с того света?). «Ты меня еще не забыла?» – спрашивала Настя. Ничего себе – забыла! Я прыгала от счастья в тот день! Ответила большим, подробным письмом, завязалась переписка. Вскоре я поняла, что Настя здорово изменилась, стала злая, недоверчивая, язвительная. Так ведь и я тоже изменилась. И моя жизнь была не сахар.
Наши школьные подруги не выдержали такого обилия желчи и сарказма, которыми изобиловали Настины письма, и перестали с ней переписываться. Я не могла себе позволить такую роскошь. Переписка с Настей и занятия в драмкружке были единственными отдушинами в моем тогдашнем существовании. Кроме того, мои письма не уступали Настиным. Я приняла вызов, и неизвестно, кто еще вышел бы победителем в этом соревновании беспредельного цинизма, если бы связь не оборвалась так же внезапно, как тем скучным летом на даче. Я опять ничего не понимала. Посылала одно письмо за другим – ни ответа, ни привета.
До окончания школы оставался год, и я серьезно увлеклась театром. А что мне еще оставалось из мирских забав?
В нашем семейном театре шла одна и та же пьеса. Она наконец достигла своей банальной кульминации и развязки. Мать застукала меня с отчимом во время авангардной мизансцены. Последний акт этого пошлого фарса шел под битье посуды, истеричные крики, обоюдное рукоприкладство. Короче, они разукрасили друг другу физиономии и помирились, а меня выставили за дверь.
К этому времени я уже сдала документы в театральный институт. В приемной комиссии я случайно встретила папиного знакомого, артиста ТЮЗа. Он был в свое время комсоргом театра. Когда я была маленькая, отец часто приводил меня к нему в гримерную. Он помог мне не только поступить в институт, но и выбил для меня комнату в актерском общежитии.
В этой самой общежитской комнате и материализовалась по весне Настя Овчинникова.
Я готовилась к курсовому спектаклю, учила роль. В дверь постучали два раза. Я по обыкновению крикнула:
– Открыто!
На пороге стояла красивая девушка с коротко стриженными иссиня-черными волосами, в простеньком платьице. Короче, совсем незнакомая девушка.
– Не узнаешь? – спросила она меня. И я тут же узнала – то ли по интонации, то ли по какому-то необыкновенному, кошачьему блеску в глазах.
– Настя! – крикнула я. Крикнула, потому что мне казалось, что иначе она не услышит, ведь между нами было огромное расстояние – в пять мучительных лет.
Мы обнялись.
– Почему не отвечала на письма? – первым делом спросила я.
– Сейчас это не важно.
Такой ответ могла позволить себе только Настя Овчинникова. И я любила ее за это.
– Где живешь?
– Там же. На проспекте Мира.
– Одна?
– Могла бы не спрашивать.
– Прости! Сорвалось…
– Ты неплохо устроилась, – бросила она дежурную фразу, оглядев мою комнату.
Я с ужасом поняла, что нам не о чем говорить. Вспоминать совместное прошлое больно, да и глупо. Теребить пережитое за пять лет не хотелось. А мое настоящее, судя по всему, ее мало интересовало. Наши дороги давно разошлись, и наши вкусы теперь вряд ли совпадали. Но ведь зачем-то я ей понадобилась спустя два года после прекращения переписки?
– Все хорошо, вот только видака нет! – продолжала она осмотр помещения.
– Моей стипухи хватает только на проездной билет да на корочку хлеба, – заметилая.
– Жаль, – вздохнула Настя, – а то я хотела тебе показать забавный триллер!
– Мы можем пойти к моему соседу, – предложила я, хотя мне было страшно некогда.
В курсовом спектакле на античные сюжеты по иронии судьбы мне досталась роль Электры, жаждущей отомстить своей матери за отца. Роль мне совсем не давалась. Слишком личностно я принимала устаревшие коллизии.