Похоже, что так. Вслед за отцом он увидел «запечатанную тайну мертвых» — тут какая-то скрытая символика, может быть, ключ к преступлению. «Вам не снится черный сосуд и благовонный миндаль? Приснится, обещаю». Обращено как будто ко мне и исполнено: снится, преследует, напоминает о трупе… Не сходи с ума! Далее: «…поклон с того света я вам передаю (уж не от отца ли — с мстительной, мучительной усмешкой?). И еще передам не раз…» Глеб не собирался умирать, он собирался шантажировать убийцу, потому и не назвал его при всех: «…чтоб ваша жизнь превратилась в ад». И еще: «…должен быть наказан… не мгновенной казнью… я требую наказания жизнью — жалкой, страшной, без просвета!»
Двенадцатого апреля Глеб убийцу не видел — иначе он не подозревал бы мать и все рассказал следователю, — только скользнувшую тень и внезапно открывшуюся дверь. А вот убийца… вполне возможно… сквозь прорезь занавесок лицо юноши в ночном окне. Почему он его не прикончил вслед за отцом?.. Глеб побежал в сарай искать ключ, преступник не нашел его в саду и поспешил на станцию за исчезнувшим свидетелем? А нашел его полгода спустя за моим столом? И чем-то себя выдал? Каким-то жестом, словом… Или Глеб выследил его раньше и пришел ко мне подбросить цианистый калий и записку? Чересчур окольный путь: кабы не смерть юноши, я б не обратила внимания ни на черный сосуд, ни на странный текст.
Глеб «повеселел», по словам Дуни, потому что у него «голова прошла». То есть он уже слазил в аптечку и…». Какая-то мысль возникла в подсознании, не сформировавшись… как позвонили у входной двери. Наступил час Мирона.
Коммерсанта интересовала только разговорная речь: ни грамматика, ни литература… Кое-как, спотыкаясь, они «покалякали» минут пятнадцать. Катя тщетно пыталась выяснить, какими медикаментами торгует процветающая деловая фирма: ни по-английски, ни на латыни босс названий толком не знал.
— Вы ведь не медик по образованию, а инженер? — спросила Катя на английском.
— Yes. I am engineer…
— An engineer.
— I am an engineer. I… как «оканчивать»?
— To graduate.
— I graduate…
— Have graduated.
— Тьфу! I have graduated Бауманское… как «училище»?
— College.
— Ишь ты, колледж! Теперь это университет, доложу я вам.
— В каком году вы его окончили?
— In seventy three.
— В каком году вы родились?
— I was born in fifty one.
«Родился в 51-м, училище окончил в 73-м, вполне может быть ровесником…»
— Вы знали такого студента — Алика Воронова?
— Никогда не знал! — отрезал Мирон на родной речи и побагровел. — Дело закрыто.
— Какое дело?
— Уголовное. Вы ж про отца Глеба спрашиваете?
— Ага, вы его знали!
— Не докажете.
— Тогда откуда вам известна фамилия?
— Дуняша поведала.
— Обо всем?
— О чем — «обо всем»?
— Ну, что она была в невменяемом состоянии.
— В каком?.. Да у нее нервы покрепче ваших, excuse me. И моих. Эту девочку вполне можно запускать в «мир джунглей» — не пропадет.
— Не забивали б вы ей голову…
— Скучно, Екатерина Павловна.
— Вам скучно?
— Вам. Убийство возбуждает, правда? Но если я рискну дать совет…
— Осмельтесь.
— Не надо, Катюша. Не-на-до.
— Вы меня запугиваете?
— Констатирую. Если это суицид…
— О, какое словечко!
— По-русски я на все способен. Если самоубийство… а уверен: «мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…»
— В вашу Дуню?
— Вообще-то, Екатерина Павловна, он был сосредоточен на вас, тут у меня чутье.
— И из-за меня он покончил с собой.
— Вы же заняты?
— Кем?
— Не осведомлен. Но чую вокруг вас некое биополе, — Мирон вдруг подмигнул. — Вы меня понимаете. Так вот, если самоубийство — тут уж воля рока, генетика, так сказать, словом, скучно. А если убийство — вы рискуете, и очень.
— Мирон Ильич, у вас есть алиби с девяти до десяти вечера прошлой пятницы?
— Значит, не сдаетесь?
— Нет.
— Восхищаюсь и сожалею. Алиби нет, не подготовил.
— Вы слышали, как Глеб звал Дуню на дачу, когда они танцевали?
— Нет.
— Между тем вы наблюдали за ними и прислушивались, я помню.
— Ну и что?
— А то, что вы на нее обиделись: молча отвезли домой и укатили.
— Не обиделся, а задумался… «Все миновало, молодость прошла». Приехал домой, еще добавил…