— Зачем убеждаться, если он был любим и счастлив?
— Здоровый мужской эгоизм. Свои сомнения он высказал на исповеди, и когда дело дошло до святой инквизиции, она быстро разобралась: возлюбленная, с помощью старой ведьмы, навела на юношу порчу.
— А дальше?
— Девушку сожгли. Это самый волнующий момент, когда он стоял в толпе возле высокого костра, а она кричала из пламени…
— Перестань, неприятно. Куда мы едем?
— Ты же предлагала в Герасимово? Надо забрать коньячок.
Катя кивнула, он притормозил и включил свет, сверяя маршрут по карте Подмосковья: по Каширскому шоссе, сворачивать у леса. И они покатили через всю Москву, вечернюю, по-воскресному безлюдную. И хотя был с ней человек верный и сильный, Катю не оставлял страх.
— Не знаю, как пахнет миндаль, — говорил Вадим, — но в коньяках разбираюсь. Пивали мы и «Наполеон»…
— А я знаю.
— Что?
— Запах миндаля.
— Естественно, ты ж растворила порошок…
— Вот именно. Знакомый запах.
— Не выдумывай. Как тебе может быть знаком…
— Как во сне. Какое-то тяжелое переживание, связанное со смертью.
— Но Павел Федорович…
— Нет, не с папиной, то есть… не знаю. Давай про это не будем.
— Эх, надо было то зелье прихватить с собой!
— Оно не пахло… ядом. Я хотела, а милиционер внезапно ушел. Он меня принял за вдову, представляешь? Я испугалась, я так…
— Ну, ну, сестренка, я с тобою, — на мгновенье он сжал ее руку, отпустил. — Ты сама виновата, всем «подозреваемым» доложила, что забираешь ключ от дачи. А мне, между прочим, ни слова.
— Ты бы меня не пустил.
— Правильно.
— Думаешь, меня хотели просто напугать?
— Дай Бог, чтоб так. Учти: если в коньяке обнаружится нечто… постороннее, так сказать, я его отволоку твоему следователю — пусть разбирается профессионал… черт бы его взял!
— Ну зачем ты?
— Затем, что он умыл руки, а ты ходишь по краю!
— Да, Дима, ты виделся с Агнией?
— Виделся. Вчера в столовую вместе сходили. Хотел ее на ужин соблазнить, но вечера у мадам заняты.
— Она так сказала?
— Намекнула. У нее кто-то есть — женщина вся горит и трепещет. Ты не заметила?
— Заметила. Она что-нибудь говорила про Герасимово?
— Знаешь, Катюш, может быть, я сделал глупость, но я раскрыл перед нею карты… не все, конечно. Просто сказал, что мы с тобою занимаемся этим делом и хотим проверить у всей компании алиби. Ну а как иначе я мог у нее про Герасимово спросить?
— Да, понимаю. Ну и что?
— С таинственной своей улыбочкой она заявила, что в ту пятницу была не одна, что алиби у нее точное, как в аптеке, и на суде она его предъявит… По-моему, здесь сворачивать? — Вадим опять достал карту из «бардачка».
— Не знаю, я всегда на электричке… Да, здесь! Это наш с папой лес, видишь?
— Он уже наполовину вырублен.
— Дачи для генералов, — Катя нахмурилась.
— Неужто у вас генералы без дач существуют?
— Ну, значит, для их потомков.
По проселку они доехали до станции, где оставили машину, и зашагали по узкому тротуарчику. Катя прижималась к Вадиму, вцепившись в его руку; это прикосновение давало ощущение жизни, но страх не отпускал. Миновали фонарь и табличку…
— Меня почему-то волнует это название — «Аптечная», — говорила она нервно. — Или цитата из Блока повлияла… как мальчик перед смертью говорил: «Ночь, улица, фонарь, аптека…».
— То Петербург, не волнуйся, то далеко… как во времени, так и в пространстве.
— И начинает в ушах звенеть «Маленькая ночная серенада», представляешь?
— То еще дальше. Католический колорит Моцарта… Что за черт!
Они подошли к калитке дома № 6, и Катя закричала:
— Свет!
Из окна на высокую траву и куст смородины падал свет.
— Оставайся здесь, — сказал Вадим глухо. — Я сейчас разберусь во всех этих голосах и тенях…
— Нет, с тобой!
А когда они подошли к окну, начался вчерашний сюрреализ, и Катя закрыла глаза (наверное, опять на секунду потеряла сознание — закачались попугайчики, запели небесные голоса…). В последнем усилии она взяла себя в руки, вынырнув из черной ямы, и увидела: бутылку, и стакан… и Агнию. Она сидела, откинувшись на спинку плетеного кресла, и улыбалась мертвой улыбкой.
Кто настоящая вдова?
Она заснула только под утро при свете ночника, розоватые блики в мягких кружевных тенях словно бы слегка рассеивали впечатление смертного оскала, но преследовал запах.