Палька еще увидел, как у Лени передернулось и покраснело лицо, потом уткнулся в бумаги, чтоб не мешать Степе. Степа начал разговор весьма резко:
— Уходил ты от нас, сжигая все мосты. Сжег?
— Сжег…
— Так строй их!
Леня пробормотал:
— Я для того и пришел. Но — как?
— Так, как строят. Опора за опорой, ферма за фермой. Трудом. — Степа выждал немного и заговорил буднично: — Так вот, в твои функции будет входить…
После того, как Леня Гармаш заполнил анкету и написал заявление, его проводили подчеркнуто дружелюбно: раз приняли в коллектив, на прошлом — точка.
Все уже собрались домой, когда Палька в окно увидел Клашу — она стояла во дворе и разговаривала с комсомольцами. И Степа увидел ее. Оба замерли у вешалки, каждый стеснялся опередить другого.
— Совсем забыл! Я ж в Москву хотел позвонить! — И Палька подсел к телефону, спиной к окну.
Степа потоптался на месте, оделся и быстро вышел.
Палька снял руку с телефонной трубки.
Липатов вздохнул прямо-таки со стоном:
— Уж ехал бы ты скорей, Павлуша, раз такое дело…
— Да. Надо… Закажи мне билет на завтрашний ночной…
— Это мы сейчас сварганим! А то, ей-богу, уж и я психовать начал.
Утром он вручил Пальке билет. На скорый московский, отходящий из Донецка в 19.35. Еще раньше, чем думал Палька, — обычно они ездили ночным, 0.50. Тогда оставалось бы еще часов пятнадцать, теперь — меньше десяти…
И сразу все окружающее и самый воздух наполнились Клашей. Станки в механической мастерской вызванивали: «Вес-не-нок! Вес-не-нок!» — а пар в котельной тихонько шептал: «Клаша, Клаша…» Все следы во дворе казались следами ее маленьких ног. Грузовики, въезжающие в ворота, хранили за стеклами ее ускользающий облик. Телефоны откликались ее голосом.
С этой минуты — первой минуты из оставшихся… да, из оставшихся пятисот тридцати минут — он начал ее терять, терять, терять. Безвозвратно терять.
— Ну что ж, Павлуша, давай подписывать сдачу-приемку.
Он вздрогнул от осторожно-ласкового голоса Степы и понял, что таким же осторожно-ласковым голосом говорила с самим Стеной Клаша, именно поэтому Степа раздражался и грубил.
Они подошли к столу, где лежал акт. Служебная формальность не имела для них никакого смысла — ни в их деловой дружбе, где лжи быть не могло, ни в личных отношениях, где все держалось на недомолвках и где уже ничто не могло помочь, кроме скорого московского, отходящего в 19.35.
Степа, не глядя, подписал акт.
Палька тоже подписал, и впервые открыто посмотрел в глаза Степы, и увидел в них отражение своей боли — или какой-то другой, еще более тягостной.
Он положил ладонь на руку Степы и придавил ее к столу.
— Удачи тебе, Степка. Теперь увидимся только в Москве, если какое совещание…
— Что ж ты, и домой не приедешь?
— Теперь мой дом под Москвой.
— Все-таки здесь у тебя мать. Сестра. Да и… все.
Палька посмотрел на него в упор и сказал:
— Нет. Не приеду.
Степа вдруг сорвался с места. На нем лица не было.
— Ты куда?
Степа посмотрел на часы, поднося их почти к самым глазам, и жалость снова потрясла Пальку, и он еще раз повторил себе: я делаю правильно! Правильно!
— Мне в двенадцать к глазнику, — ответил Степа и подошел к вешалке. Он очень долго надевал пальто. Очень долго расправлял кепку.
— Вот что, — сказал он, уже держась за дверную ручку. — За дружбу спасибо, а в жертвах не нуждаюсь. То, что вы… глупо!
Он постоял, раскачивая дверь.
— Вы все не понимаете. Бывает, человек заглянет в такую черноту… в вечную черноту. После этого появляется… внутреннее зрение. Его не обманешь. И не нужно.
Палька встал. Он готов был сказать: да, не нужно! Я ее люблю, и она… Но в это время Степа вспомнил о своей палке и потянулся за нею, но не просто взял ее, а пошарил в углу, нащупывая ее. И Палька удержал готовые сорваться слова.
— Так что имей в виду… — сказал Степа в дверях.
Вот он идет по двору, по колдобинам разбитой грузовиками дороги — медленно, палкой проверяя путь.
До поезда осталось четыреста двадцать минут. Но они уже не нужны. Все правильно. Теперь пробежать по цехам, со всеми попрощаться… заехать домой и сунуть в чемодан самое необходимое на первое время… попрощаться с Катериной и мамой, с Кузьменками…
Знает ли Клаша, что я уезжаю?
Неоткуда ей узнать.
Может быть, позвонить и попрощаться? «До свидания, Клаша». Нет. «Прощай, Клаша, я больше не приеду и хочу тебе сказать, что…» Что я могу ей сказать? Нельзя. Не нужно. Уеду — узнает. Погрустит — и выйдет за Степу.