Перед тем Кузьминишна поссорилась с Марьей Федотовной — ничего-то она не понимала, прости господи, индюшка и есть! Хотела непременно сама поехать, а что толку от нее? И помощи никакой, и вида никакого — едет мать за безмужней дочкой… Не объяснять же ей, что и бричку нарочно выхлопотали, и Кузьма Иванович будет ждать у шахты, и весь их проезд по поселку — утверждение родства, чести семьи, чести Катерины.
Катерина, видимо, поняла. Не захотела надеть старое пальтишко, в каком на рассвете пошла в родильный дом, затребовала свое новое пальто, сшитое в талию, и нарядную косынку, шелковые чулки и туфли на каблуках. Когда она вышла на улицу, стройная, как тополек, — казалось, вернулась пора ее девичества, надежд, счастливого ожидания. Только поступь была новая, степенная — мать идет. Подобно свите королевы, шли за нею няни в белых халатах, одна несла вещи, другая — сверток с ребенком.
Кузьминишна думала, что заплачет, увидав внучку, но так торжествен был выход Катерины, что для печали не нашлось места. Обнялись, сели в бричку. Няня вручила ребенка Кузьминишне, Кузьминишна напомнила вознице — не торопись! Ехали медленно, чтобы все видели: Кузьменки внучку везут.
Возле шахты бричка оказалась в потоке людей, выходивших после смены. Кузьма Иванович, отмывшийся в бане, приодетый, стоял под часами, как было условлено. Бричка остановилась. Кузьма Иванович встал на подножку и расцеловал Катерину, заскорузлой, в черных крапинках ладонью припал к свертку… потом влез на облучок рядом с возницей, и они тронулись под приветственные выкрики шахтеров.
— С прибылью! — кричали шахтеры. — С новым Кузьмёнком!
Кузьминишна глядела во все стороны, собирая улыбки и приветствия, и держала внучку на вытянутых руках.
Только в доме Световых, положив ребенка на кровать и откинув пеленку с его лица, она будто очнулась и поняла, что Вовы нет и дочка его будет расти в чужом доме, а она сама — пришлая бабушка с шаткими правами… И она заплакала — горе осталось горем. Но ребенок проснулся, заверещал тоненьким голоском, и Кузьминишна подбежала к внучке, плача и смеясь:
— Ну что, родненькая моя? Чем тебе угодить?
Катерина позволила бабушкам завладеть ребенком.
Все равно она тут главная, незаменимая. Пока не пришел час кормления, села в столовой с Кузьмой Ивановичем, и, как она ни была переполнена материнскими чувствами, оказалось, что и ко всему остальному не утратила интереса, все ей мило, обо всем хочется знать: и о своих товарищах из компрессорной, и о делах на шахте, и о Никите, и о том, что нового в городе.
Примчался Палька, покрутил Катерину по комнате:
— Да ты стала красавицей, не будь ты моя сестра, влюбился бы! А ну, покажи виновницу торжества!
Палька был приподнято-счастливый, шумный. На племянницу поглядел с любопытством, но без всякого понимания. Он подтрунивал над Катериной, а она над ним, они опять были в веселом и озорном ладу, как раньше. Кузьминишна ценила шутку, но сегодня их веселость немного коробила. Зато Марья Федотовна не могла нарадоваться:
— Слава богу, Катериночка совсем прежняя!
Прибежали Люба с Сашей. Палька и Саша вскоре ушли по делам, а Люба захотела поглядеть, как пеленают ребенка.
Катерина села кормить — уже не просто дочку, а Светланку, семья одобрила имя. Словно почувствовав, что ее хотят рассмотреть честь честью, Светланка широко раскрыла глазенки, тускло-синие, окруженные редкими белесыми ресничками.
Сосала деловито, чуть захлебываясь. Выпростала крохотную ручонку из пеленок и начала водить ею по материнской груди.
— Глазки Вовины, — прошептала Люба.
— Говорят, у новорожденных у всех синие, настоящий цвет потом появляется, — также шепотом сказала Катерина.
— А я помню Вову таким — ну, вылитый она Вова, — уверяла Кузьминишна. — У меня карточка есть, сама увидишь.
— Правда?!
Ей хотелось, чтобы это было правдой, чтобы в младенческих чертах ожил Вова. Странно, с рождением дочки память о любимом не разгорелась, а будто гасла. Само по себе требовательное, хваткое, очень жизненное существо лежало на ее руках и напоминало только о самом себе. Все в нем было чудесно и неповторимо, все только начиналось. И мысли тянулись за ним — не в прошлое, а в будущее. Она старалась восстановить облик Вовы, но возникали отдельные черточки — застенчивая полуулыбка, какою он встречал ее, подрагивание губ в минуту ссор, упрямый наклон головы, коричневая родинка на веке… Черточки мелькали и таяли, таяли… Растают, а совсем близко, наяву — розовое личико, окаймленное белой пеленкой, смешные реснички, то взлетающие, то сонно опускающиеся на тускло-синие глаза; глаза пристально смотрят куда-то и еще ничего не научились примечать, узнавать. Что они видят? Уже есть у них какое-то свое выражение. Почему они вдруг поворачиваются — на звук, на свет? Ручонка выпросталась — зачем? Что она пытается найти, схватить? Живое чудо. Земное, осязаемое. Перед ним прошлое — сон. И то, что вдруг потрясло осенью, признание Игоря, женская тревога — тоже сон. И глянцевитая карточка с колючей, напористой надписью — тоже. Забыла ее в тумбочке — и хорошо.