Сели за стол. Выпили. Закусили картошкой с солью.
— Ты вот Чубака хвалишь, — мрачно заговорил Палька. — Все его хвалят, хороший мужик и прочее. Так почему ж он, секретарь горкома, не вступится за тебя? Почему же он таких, как Исаев, не прижмет к ногтю? Утешать — это, конечно, очень мило, но он не для того выбран. Хороший, а молчит? Не понимаю.
— Я и сам не все понимаю, — медленно ответил Маркуша.
— И я… — сказал Саша.
Он вспомнил пустую приемную Стадника, молчащие телефоны и секретаршу, неподвижно сидевшую на своем уже ненужном месте, вспомнил трясущиеся руки Бурмина… Что это? Зачем? Как это объяснить другим и самому себе?
— А я так понимаю, братцы, — заговорил Липатов. — Много у нас всякой дряни застряло. Вот их и пропускают через сито. А заодно…
— Лес рубят — щенки летят? — подхватил Маркуша с грустной усмешкой. — Эту поговорку мне человек двадцать говорили. Только быть той летящей щепкой никому не пожелаю.
Он потянулся за бутылкой, налил всем еще водки, залпом выпил.
— Никому не пожелаю, — повторил он и задумался.
И все задумались — об одном и том же и каждый о своем.
Сидели четыре коммуниста и одна комсомолка, сидели, молчали и старались найти ответ.
— А уж если совсем до конца додумать, до самой глубины, — снова заговорил Маркуша, — такое у меня бывает чувство: пусть я щепка, пусть пострадал… лишь бы действительно всю нечисть долой! Ведь вот в приемных этих, в коридорах — каких я только не встречал типов! Каждый клянется, что пострадал зря, что ничего за ним нету… а иной, смотришь, такой озлобленный, такой… ну, понимаете, два месяца, как исключен, а уже говорит с этакой злостью «они», «у них»… Кто из нас про свою партию скажет — «они»?! И еще прохвоста встретил — тут же, в коридоре КПК, разглагольствует прямо по всей троцкистской платформе!.. Ну, я его за грудки взял, чуть душу ему не вытряхнул! Разняли нас. И вот я думаю иногда — чтоб этих выкинуть, чтоб от них избавиться — ну пусть мне плохо, к черту меня, что я! Лишь бы их…
Палька открыл рот, чтобы возразить, но промолчал. Я бы так не мог, думал он. Я бы все на свете разнес, защищаясь!
— Зачем тебя-то к черту? — мягко сказал Саша. — Пусть уж эта нечисть к черту катится. Что, нет сил разобраться?..
Маркуша поглядел на часы — шел пятый час, скоро поезд.
Липатов вытащил кошелек, достал несколько червонцев.
— А ну, ребята, выкладывай по полста.
Собрал деньги, положил Маркуше во внутренний карман. Маркуша стиснул челюсти, молча кивнул — спасибо.
— А с чемоданами, Серега, кончай. Контора моя пока тут, на днях переберемся на Старую Алексеевну. Приходи завтра к концу дня, приму тебя механиком. Не вскидывайся, я в барыше, мне такого инженера по-доброму никто не даст.
Люба вскочила, быстро поцеловала Липатова в висок и убежала в кухню.
— Но ты понимаешь… — начал Маркуша.
— Понимаю, — сказал Липатов. — Начальник опытной станции я, мне отвечать. Буду по делам в горкоме, согласую с Чубаком. А нет, так… Да что я, не знаю тебя?
Вышли на крыльцо. Вдали полыхало зарево очередной плавки, но зарево казалось бледным в свете занимающейся зари. Где-то прокричал молодой петушок, за ним хрипло прокукарекал старый, и пошли кукарекать, перекликаясь, все остальные петухи.
— Вот теперь ясно — дома! — сказал Липатов, вслушиваясь, в рассветную музыку Донбасса. — А что ж Коксохим молчит?
И как раз в эту минуту загудел могучий гудок Коксохима.
Басовито поддержал его Металлургический.
Заливисто вступил молодой гудок Азотно-тукового.
Словно откликаясь на зов, прокричал на станции паровоз, тонко засвистела маневровая «кукушка» в стороне шахты.
Со звоном пронесся по проспекту первый трамвай.
Загрохотали, подпрыгивая, порожние грузовики.
Захлопали, заскрипели двери.
Зашелестели, застучали шаги ранних пешеходов…
Зарево плавки сникло — или его победил разгорающийся свет зари? Вон как она раскинулась на полнеба, подсвечивая разнообразные дымы, то белые, легкие, то густые, черные, вздымающиеся тут и там из десятков заводских труб. Ну, здравствуй, Донбасс, с добрым утром, родная сторона!
— Серега, может, не надо к поезду? К жене пошел бы…
— Нет. Когда оформлюсь, тогда уж…
Они смотрели, как Маркуша быстро шагает по улице, в обтрепанном пальто, в форменной фуражке носильщика, чуть скосив натруженные плечи.
— Скорей бы! — сказал Палька. — Уж если такого не восстановят…