— Не всегда истина там, где гладко, бывает она и там, где коряво, да дельно, — сказал он с простецкой улыбочкой.
Бурмин захохотал от удовольствия.
Вадецкий похлопал кончиками пальцев по ладони:
— Браво, браво!
— Давайте не перебивать по мелочам! — крикнул Стадник. — Ведь интереснейшие вещи слушаем!
И снова говорил Липатов, стараясь не ошибаться с ударениями и все-таки ошибаясь. Все собравшиеся имели дело с горными работами, но тем труднее было освоиться с тем, что проект отменял их почти все, кроме проходки первого небольшого ствола и бурения скважин.
— Здорово! Здорово! — счастливым голосом восклицал Васильев.
— На словах — здорово! — согласился Арон. — Но будет ли при этом нормальный процесс?
— Будет! — крикнул Светов. — Все проверено серией опытов и подтверждено протоколами!
Граб поднял руку, удерживая от продолжения спора.
— Нельзя ли соблюдать порядок? К тому же в лаборатории можно получить все что угодно, а под землей искусственных условий не создашь.
Светов проглотил новое возражение, но свой доклад начал с того, как проводились опыты и какие результаты получены. В окружении почтенных ученых он выглядел мальчишкой, настоящим «вихрастым», но срывающийся тенорок его излагал в стройном логическом порядке такие серьезные доказательства, что Катенин снова тоскливо сжался, почуяв за этими доказательствами странную, не совсем понятную, страшную для него правоту.
Он взглянул на Граба и сжался еще больше — ни следа обычного олимпийского спокойствия!
После докладов объявили перерыв, и в перерыве произошло то, чего тщетно ждал Катенин на обсуждении своего проекта, — члены комиссии потянулись к чертежам, и тут же, перед чертежами, разгорелись споры. Авторы отвечали на вопросы, огрызаясь на критику, доказывая и объясняя, — возбужденные, взъерошенные, с прилипшими ко лбу прядями волос.
Прикрыв глаза, академик Лахтин восседал в кресле, как монумент. К нему подскочил Вадецкий.
— Как вам нравится это ниспровержение науки?
Лахтин приоткрыл один глаз, будто его разбудили:
— А? Что?
Потом сказал:
— С интересом жду вашей критики. Но каковы петушки?!
Олесову с трудом удалось водворить членов комиссии на места; когда же все расселись, никто не хотел брать слово, и менее всех Вадецкий — его смущало присутствие академика. Выручил Арон Цильштейн — выступил первым и резко отверг проект, доказав на основе незыблемых положений науки, что процесс горения целика, если и произойдет, не даст равномерного выхода газа. Его доводы были серьезны и всем показались убедительными. После него охотно высказался и Вадецкий:
— Не скрою, я не без любопытства выслушал эту изящную утопию, изложенную с юношеским темпераментом. Но было бы наивно рассчитывать, что из утопии можно получить промышленный газ! Нас уверяют, что в лаборатории получили, хотя при этом чуть не взлетели на воздух. Но мало ли что можно получить в специально заданных лабораторных условиях! Я готов полюбоваться молодым увлечением наших авторов, но с трудом принимаю дерзость их настойчивого желания заставить стольких ученых тратить время на разбор их ошибок. Что это — неуважение к науке или просто безграмотность?
— Это надо доказать, — крикнул Стадник.
Вадецкий иронически развел руками:
— Казалось бы, теперь, после почти столетнего применения газогенераторов, нет нужды спорить об основных, элементарных принципах газификации. Казалось бы, тем более нечего спорить в среде, которая признает учение диалектического материализма! А диалектический материализм говорит, что критерием истины является практика. Для каждого газовика совершенно очевидно, что без наличия подготовленного слоя топлива получить генераторный газ невозможно. При первом же испытании практикой ваши красивые построения, молодые люди, развеются как дым, и только дым вам удастся получить!
— Значит, из дыма дым? — густым басом переспросил Бурмин и засмеялся. — И сама диалектика — против?
— В истории техники часто бывало, что новые идеи встречали насмешками! — с вызовом сказал Стадник.
— И демагогией! — громко добавил Светов.
Снова взорвалась чинная благопристойность заседания — оно перестало походить на одно из многих, оно превратилось в схватку, где решалось что-то неизмеримо более важное, чем судьба одного проекта. Не все еще понимали это. Но когда взял слово инженер Васильев и своим протяжным, московским говором сказал, что безапелляционность возражений вызвана недоверием к трем безвестным авторам, а будь этот проект «освящен» знаменитым: именем, к нему отнеслись бы куда уважительнее, многие притихли, как бы проверяя себя: так ли? И Арон вдруг добродушно признал: