— Дайте же им сказать! — кричал Стадник и тут же сам мешал им, высказывая свое.
— Вы же ничего в этом не понимаете! — кричал ему Алымов.
Немало воевал Алымов на глазах у Катенина. Но таким распаленным Катенин его еще не видел. Почему? И Стадника он никогда не видел таким взволнованным и раздраженным. Почему к спору примешалось столько раздражения?..
— Товарищи, спокойнее! Товарищи! — безуспешно взывал Олесов.
Он тоже чувствовал, что примешалось слишком много раздражения. И что речь идет не только о проекте. Оглядывая взбаламученное собрание разнородных людей, он будто наткнулся на строгий, предупреждающий взгляд Стадника, и этот взгляд сказал ему: что же ты, коммунист-руководитель, не видишь, что ли? Не разбираешься?
Они видели. Они многое знали.
Политическое чутье и опыт подсказывали обоим, что кое-кого тут уязвляет напористое вмешательство трех провинциалов без роду без племени. Недаром Колокольников пустил кличку — «вихрастые гении». И разве только этих трех он имел в виду?.. Напор «вихрастых» грозил затопить институты, нарушал замкнутость старой научной корпорации. Для них не существовало незыблемых авторитетов. Еще недавно малограмотные, сыновья шахтеров, слесарей, батраков, они жадно хватали знания на рабфаках и в институтах, они уже проникали в аспирантуру, неся в научные учреждения какое-то бешеное беспокойство мысли, практическую сметку, неотесанную талантливость и веру в свой, новый путь. С ними было неуютно и тревожно. Им не хватало культуры, но они прямо-таки впивались в науку, а мозги у них были свежие, ухватистые…
Могло ли это нравиться профессору Грабу? В прошлом акционер угольной компании, он до недавнего времени был тесно связан с буржуазными специалистами и учеными, лелеявшими в созданной ими «Промпартии» мечты о реставрации. После разгрома «Промпартии» Граб усиленно доказывал свою лояльность, любил выдвинуться, соглашался входить во все комиссии и комитеты, куда его приглашали, — старался стать незаменимым. Он и проект подземной газификации разработал для того, чтобы доказать заинтересованность, и как будто не связывал с ним особых надежд и корыстных расчетов, разве что хотел насолить Вадецкому… Профессор Граб был строг в вопросах этики и на обсуждении своего проекта подчеркивал, что сотворил некую разновидность катенинского метода, и тут же не без яда заметил, что он не любитель чужих мыслей, отчего Вадецкого прямо-таки повело… Вынужденный приспосабливаться к духу времени, Граб был неуступчив только в одном, наиглавнейшем вопросе — он открыто противился приему в аспирантуру вот этих самых «вихрастых».
— В вузах я их учу, не жалея времени. Но пусть идут в промышленность, в хозяйство! Работы разворачиваются огромные, специалистов не хватает, старым инженерам все труднее справляться в новых условиях — знаете, ударничество, стахановские рекорды, пятилетка в четыре года, партия, комсомол, профсоюзы… Но в науке! Нет, в науке интеллигенты первого поколения не привьются. Тут нужна наследственная культура.
И он беспощадно резал «вихрастых» на экзаменах и высмеивал на защитах дипломов, доказывая, что данные претенденты для аспирантуры пока не подготовлены… Политику Граба понимали, но с ним приходилось считаться: в своей отрасли он был звездой первой величины.
Вадецкий был звездой поменьше, но он и действовал иначе. Многие партийные руководители искренне считали его «своим», почти коммунистом — такая у него была свойская повадка, так он демонстрировал свой энтузиазм. В научно-исследовательском институте, которым он руководил, долгое время держался директором человек невежественный, неумный, но — с партбилетом. Партийная организация дважды поднимала вопрос о снятии директора, и дважды Вадецкий прикрывал его своим авторитетом. Выгодно ему было иметь при себе такого директора? Конечно. Он вертел им как хотел… И «вихрастых» он принимал охотно, сам просматривал анкеты и требовал увеличения партийно-комсомольской прослойки. Он брал эту «прослойку» как щит, но среди людей с идеальными анкетами умело отбирал покладистых. Ему принадлежало изречение, что начальник хорош ватообразный, а подчиненный — глинообразный…
А вот эти три молодца не из глины. Ими не повертишь. Академику Лахтину они, видимо, нравятся — известно, что он с увлечением выискивает наиболее самобытных студентов и радуется, если находит задатки ученого у юноши из самых «низов». Лахтин любил вспоминать, что родился в семье дьячка и учился на медные гроши, великое революционное обновление страны полно для него глубокой и трогательной поэзии. На своем юбилее он сказал, что величайшим счастьем посчитает, если успеет — успеет передать свои знания рабочим и крестьянам. Тогда ему бурно захлопали, а он ни с того ни с сего рассердился и закричал, перекрикивая рукоплескания: «Да, да, рабочим и крестьянам, именно так!»