— А вы проверили печати? — спросил Маклафлин, когда я закончил.
— Ни одна не тронута.
— Интересно, — пробормотал он. — Но это все равно не исключает того, что у нее есть помощник, который прячется где-то в доме.
— Вполне возможно.
— Кто-то небольшого роста, способный легко пролезть в то самое окно, которое вы просмотрели. Женщина. Или даже ребенок.
Я вспомнил мальчугана, который подозрительно следил за мной, когда я впервые оказался на пороге дома Кроули. А вдруг он не просто так играл на улице?
— И это возможно, — согласился я.
Что если мальчишку за несколько пенни наняли следить за членами комитета «Сайентифик американ»? Но мог ли ребенок подстроить те удивительные явления, свидетелями которых мы были прошлой ночью?
— Финч?
— Да, сэр?
— Я полагал, что мы еще не кончили разговор.
— Извините, профессор, я задумался.
— О чем?
— О помощниках. Сказать по правде, мне это кажется уж слишком сложным.
— Тогда послушаем ваши гипотезы.
— Боюсь, я не готов их предложить.
Повисла пауза. Я представил, как насупился Маклафлин на том конце провода.
— Это на вас непохоже, Финч.
— Но я никогда прежде не сталкивался ни с чем подобным, — пробормотал я в свое оправдание.
— Что вас так смущает в этом деле?
«То, что здесь не к чему придраться, — уж слишком все чисто», — хотелось крикнуть мне, но я прикусил язык. Я не решался признаться в этом даже себе самому, не то что Маклафлину. Тишина, воцарившаяся в этот миг в телефонной будке, напомнила мне об исповедальнях, которые я посещал в детстве, но никогда прежде не испытывал я такого смятения и стыда. Маклафлин ждал, весь внимание, словно святой отец на исповеди, я же, как упорствующий греховодник, каким и был в двенадцать лет, пытался сочинить полуправду, чтобы скрыть мои неискупаемые прегрешения.
— Меня волнует то, что я не могу найти мотивов, — начал я. — Кроули не столь уж религиозны. Они не стремятся прославиться. И они прекрасно обходятся без наших пяти тысяч долларов.
— Понятно, — заключил Маклафлин, — значит, в этом деле вам мало быть следователем. Вы решили стать и адвокатом, так?
— Я всего лишь пытаюсь понять то, что произошло вчера вечером.
— Как раз наоборот! — возразил профессор и прочел мне целую лекцию наподобие той, какую пришлось выслушать Фоксу месяц назад перед испытанием Валентайна.
— Вы исследуете явление, Финч, а не Мину Кроули. Ее мотивы не имеют никакого значения и только вас запутают. Разве химику, чтобы измерить валентность атомов, нужно знать, для чего их создала природа? А онкологу, чтобы поставить диагноз, разве необходимо быть в курсе политических пристрастий пациента? Конечно, нет, в противном случае они прослыли бы алхимиками или лжецелителями. Вот почему бихевиористы, несмотря на все их заблуждения, оказали столь положительное влияние на развитие нашей науки: они помогли изгнать из наших исследований все сентиментальные нюансы, вроде ваших эмоций, и заставили нас признать строгую точность естественных наук. Нам пришлось отказаться от желания вырядиться в мантии философов и раз и навсегда сменить их на лабораторные халаты.
«…И не делать различий между людьми и дрессированными голубями», — подумал я. (Или, как сказал бы бихевиорист, «пробормотал я про себя», поскольку они также ни в грош не ставили такую не поддающуюся измерению чепуху, как думанье.)
— Вы понимаете, что я хочу вам сказать, Финч?
— Полагаю, да, — подтвердил я и, перефразировав его слова, добавил: — Не думайте слишком много.
— Но и слишком мало, — поправил он. — Для этого у вас есть Фокс.
Маклафлин протянул мне оливковую ветвь, я усмехнулся и постарался показать ему, что принимаю ее. Но в душе я не смирился.
— И все же это будет не простой эксперимент, профессор.
— Значит, прошлая ночь вас не убедила? — спросил Маклафлин, и я признался, что нет. Он задумался, а потом попытался дать мне совет: — Забудьте на время все те нелестные слова, которые я наговорил вам о философах. У них есть инструментарий, который может оказаться полезен в настоящей ситуации, так называемая «бритва Оккама».[21] Вам известен этот термин?
— Что-то смутно припоминаю. Напомните мне.
— С помощью «бритвы Оккама» мы отсекаем все объяснения, кроме самого простого, считая, что самое простое и есть самое верное.
21
Английский философ-схоласт Уильям Оккам (1285–1349) сформулировал принцип, согласно которому понятия, не сводимые к интуитивному знанию и проверке опытом, должны изыматься из науки, — «сущности не следует умножать без необходимости». Именно это положение впоследствии было названо «бритвой Оккама».