Номер этого самого Стонлоу был на четвертом этаже, в конце длинного коридора, освещавшегося лишь тусклым светом, проникавшим через грязное окно, которое выходило на пожарную лестницу и из которого открывался весьма вдохновляющий вид на кирпичную стену напротив. Цифры номера на двери Стонлоу давным-давно куда-то исчезли, но след от них еще различался на крашеной поверхности.
Управляющий четыре раза постучал в дверь и, когда ответа не последовало, отпер ее и пропустил меня внутрь. Похоже, ему не терпелось вернуться назад к бутылке, поскольку он торопливо откланялся, пригрозив напоследок:
— И без фокусов тут! У меня отличная память на лица.
Я заверил его, что не имею намерения «фокусничать». Старик хмыкнул, подтянул штаны и зашаркал прочь, оставив меня в одиночестве в чужом номере.
Я поднял жалюзи, чтобы впустить свет в обставленную по-спартански комнату: голый матрас, плитка, умывальник с обитым фарфоровым тазом и висящий рядом на стене ремень для заточки бритвы. На пыльном бюро лежали всякие вещички, которые можно было принять за содержимое мужских карманов: сорок центов мелочью, замусоленная кроличья лапа, пачка «Честерфилда». Стены пожелтели, видимо, сигаретный дым в комнате не выветривался. Я попенял себе, что не поинтересовался у управляющего, как долго Стонлоу живет в отеле. Осматривая его номер, я с трудом мог представить себе, что кто-то выдержит здесь больше нескольких дней, уж слишком мрачной и неприветливой была эта комната. Но, похоже, Стонлоу прожил здесь достаточно долго, раз успел сдружиться с управляющим и получить от него разрешение держать голубятню на крыше. Но где тогда его книги о разведении голубей? Где дневники, в которых ведется учет писем, полученных от таких же любителей птиц? Аскетичность комнаты казалась более чем странной, даже подозрительной, через двадцать минут, когда я закончил осмотр, я знал о Стонлоу не больше, чем до прихода сюда. Я уже стал сомневаться, что такой человек вообще существует. Или же меня просто хотели заставить в это поверить?
Я завалился на кровать, и пружины заскрипели подо мной. Я прождал еще четверть часа. В лучиках света кружилась пыль, вылетавшая из пегого ковра. Мне вспомнился отвратительный шотландец, преподававший нам анатомию в медицинской школе. Он с упоением объяснял нам состав обыкновенной домашней пыли: «Кожа и волосы, парни, — говорил он, сверкая румяными щеками. — Кожа и волосы». И теперь, наблюдая, как крошечные частички медленно кружатся в солнечном луче, я неожиданно подумал: «А вдруг это все, что остаюсь от Стонлоу?..»
Почему я битый час провел в праздных размышлениях и не удосужился заглянуть под кровать прежде, чем меня что-то резко — словно удар гонга — подтолкнуло к этому?
Потому что у меня не было опыта. И потому, что я был в чужой комнате. Вот мне и не пришло в голову порыться в бюро Стонлоу или посмотреть под кровать; так и маленький ребенок не догадывается, что можно поискать игрушку, которую от него спрятали.
Теперь, когда я дерзнул совершить этот… проступок, как бы назвал его мой отец, я совершил его с тем же усердием, с каким тот же самый ребенок спустя несколько лет станет искать рождественские подарки. Бюро Стонлоу сулило самые многообещающие находки, но на всякий случай я для начала встал на колени и глянул под кровать.
И там я обнаружил то, что Стонлоу явно прятал от посторонних глаз.
Среди клубков пыли, за парой старых рабочих ботинок, лежал маленький портфель из потрескавшейся кожи. Я вытащил его и услышал, как внутри позвякивают какие-то металлические детали, но удержался от очевидного (но неверного) заключения, что нашел бритвенный прибор. Благодаря своей буйной фантазии я решил поначалу, что Стонлоу собирал реликвии времен Гражданской войны и я держу в руках полевой хирургический саквояж.
Когда я открыл портфель, оттуда, подобно змее, выскочила длинная резиновая трубка. Я не испугался, а лишь смутился. Насколько мне было известно, военные хирурги пользовались кожаными жгутами.
Порывшись, я само собой обнаружил шприцы, пустые ампулы гидрохлорида морфия и испачканную кровью марлю. Там же мне попалась на глаза одна вещь, которая сразу показалась мне важнее остального содержимого.
Фотография Мины, но моложе, чем сейчас. На ней была крестьянская блузка с довольно низким вырезом. Длинные волосы ниспадали соблазнительными кольцами на обнаженные плечи. Если бы не едва различимые очертания растений, вполне можно было предположить, что фотографию делали на небесах, и вообразить на заднем плане кучевые облака и блаженное сияние. Словно портрет святого на карточке. Пресвятая Дева.