Черепичные крыши. Шорохи улиц. Тротуары блестят дождем. Пропитываются его серостью и спокойствием. Люди вооружились зонтиками. Банальными желаниями не промокнуть. Кто-то же бежал под дождем с развивающимися волосами, взлетая над лужами и забрызгивая одежду. Дождь торопил прохожих. Пугал бездомных животных. Закрывал летние кафе. Он шел на встречу со мной своей обычной стремительной походкой. Он улыбнулся, как мне показалось, увидев меня издалека, но потом его лицо отражало лишь сумрачность дождливого пространства. Даже если он смотрел мне в глаза, он отсутствовал, погружался в свою отрешенность, и изредка его лицо озарялось светом вдохновения, когда он увлекался чем-то, что можно было лишь прочувствовать, но никак не понять. Говорил, как будто выдавал тайны и вовлекал в мистерии. Мной он интересовался меньше всего. Порой, было ощущение, будто меня нет рядом, и все, что он говорит и делает, его любое движение и слово подчинены лишь его неуемному желанию побольше выплеснуть из себя отягощающих его эмоций. И он использовал меня, но нестерпимое желание быть ближе к корню его естества будоражила меня и не оставляла места обидам. Я была юной девушкой, которой совсем не легко было приспособиться к подобному общению. Будучи всегда в центре внимания, улавливая постоянно заинтересованные взгляды молодых людей, часто мне было не по себе, когда его взгляд пронизывал меня насквозь, но, по сути, был адресован не мне, а некоему образу, с которым я не могла сравниться, некоему женскому дубликату его самого, затерянного в обыденности безумца.В
Да, ты многое испытал, да, многое знаешь, рядом с тобой чувствуешь себя полным ничтожеством.
Но он отвечал мне.
Я же общаюсь с ТОБОЙ.
Но ведь таких, как я, -- миллионы. Ты можешь выбрать себе, кого угодно.
Но ведь я общаюсь с тобой. Я не могу не общаться с тобой. (Но я не верила ему).
И тогда он спешил обнять меня, я вырывалась и надувала губы. А он ловил их и прижимался к ним своим лицом. Своим дыханием. Иди дальше. Он кричал. И гладил мои руки. А я отпускала свои глаза, и они терялись в его бездонном взгляде. Но мне было сложно каждый раз сживаться с новым состоянием, не выносила перепад его настроений. Пыткой было для меня менять себя, общаясь с ним, а потом опять попадая в общество бескрылых и безглазых фантомов.
Systematically drinking beer that came from distant country (where he spent few years accumulating a great spectrum of information living like a spectre with queer people staying alone) I heard a lot of his unbelievable stories but probably the most important things had not been told. I felt it all the time. He loved the country he left but he left it for a better lot. Such paradoxes filled up his life and made it more controversial and entrancing. I painfully realised how I got dependent on that communication and how hopeless it was to wait when such a person might show stable feelings and a real infatuation. I always tried to let along the thoughts of inevitability to get separated one day. But sometimes I wished so much to leave everything behind, to forget him, to stay alone and put my mind in order. All of a sudden order itself lost its sense. I got changed and moreover I started resembling him. He told me his name. I am not sure if it was real but I believed him. It was so simple to pronounce.В
Он не пытался оккупировать мое внимание полностью, но, видимо, понимал, что даже малейшее прикосновение к его судьбе уже не позволяет не ощущать свою зависимость от него, вездесущего и проскальзывающего внутрь своей жертвы. Я действительно ассоциировала себя с жертвой, беспомощной и поддающейся любой его инициативе. Он направлял меня, руководил мной, без моей воли зачастую. "Любой красивой маленькой девочке необходимо лишь немного времени, чтобы понять то, что движет мной", -- он повторял и выводил меня из себя этим высказыванием. Грустно смотрел и мог легко разжалобить меня. Он даже убедил меня в том, что жалость -- одно из самых незаменимых чувств, которые любому человеку необходимо хранить в своей душе и применять при любой возможности. Но не каждую жалость он считал правильной, по его мнению, не ко всем она может быть применима. Он учил меня многому, и мне даже хотелось соглашаться со всем, не задумываясь, слепо принимая на веру его убеждения. Задумывалась я позже, сталкиваясь с проекциями обсуждаемых проблем в реальной жизни, и сперва с радостью, а потом с ужасом, убеждалась в правоте его обличений. С радостью, потому что я обладала знанием; с ужасом, потому что знание оказывалось неподъемной ношей, которая обрекает на то же одиночество (не просто одиночество), и на ту же истерию, неизменно сопровождавшую его. Сливаясь с грузом знания и неизбежностью постоянного переосмысления осознанного, сталкиваясь с дополнительными деталями, обладающими чрезвычайно разрушительной силой, приходится вовремя высвободиться из оков действительности, уединиться и заливаться алкоголем, или убегать далеко-далеко, становиться недоступным, либо же необходимо иногда убивать в себе ростки разрушительных мыслей, окончательно губящих какую-либо веру, безысходностью раскалывая черепную коробку. Он был близок к состоянию грубого помешательства, после чего он мог бы покончить с собой или навсегда расстаться с реальным миром и превратиться в мумию. Лишь некие, мне незнакомые силы, чья-то, а может быть порой, моя энергия удерживала его от физической расправы над собой и своей никчемностью. Я иногда обнимала его и вытирала его слезы, но потом мне казалось, что, не будь меня рядом, этого бы не происходило вовсе, и он увлекался своей уникальностью, будучи со мной, и его желание покорить меня каждым своим поступком воплощалось в гиперболичности и патетичности его выходок. Но искренность его игры, если это и была игра как таковая, не могла оставить меня равнодушной. Может, именно так он и рассчитывал вычленить чувства человека, который начинал потопать в нем, как в океане и, раскрепощаясь, подчинялся страстям и ломал устои своего личного мироустройства. И потом, может, именно этой возможностью он и наслаждался... Но и он не всегда мог выдерживать, как обычный живой человек, своего собственного порыва. И сдержать себя не мог. Но как только, я пыталась остановить его и спокойствием наполнить его глаза, попытаться задержать его взгляд на мне, а не во мне, на реальной и полной жизни и тепла девушке, он на мгновение успокаивался, а потом будто впадал в кому, исчезал в потустороннем мире, его глаза становились еще безжизненнее, и он напивался, и вся его загадочность превращалась в лишь мною лелеемое свойство его личности. Он требовал ласки, и в то же время она была противна ему. Но не всегда было так.
Когда он обольщал меня, становился беспечным и неотразимым менестрелем, тогда никто не был в состоянии состязаться с ним в остроумии и красочности мимики. У него получалось все, но это заканчивалось блаженным завершением вечера, насколько я потом убедилась, только, когда я находилась в такие вечера с ним рядом, и мы могли дурачиться вместе, наслаждаясь нашей необычностью и непревзойденностью. Он научил меня бесценному отношению к самой себе. Я перестала бояться себя самой, любой, любого своего образа. Я осознала, что ценность собственного "я" обретает свою обоснованность, если обладатель этого "я" есть не что иное, как марионетка во власти своего "я", не пытающаяся связывать свое "я" обязательствами и закабалять нормами, лишь ухитряющаяся превосходно перестраиваться по необходимости, не отказываясь от приоритетов своего "я", умело преодолевая заскорузлость и прямолинейность установок любого общественного уклада, основывающегося на пропаганде и диктатуре выбора. Он умел находить компромисс с обществом, принимая его правила, но, нарушая их по правилам, которые устанавливала любая цивилизация, нутро которой им познавалось, для участия в некой неофициальной игре, целью которой в первую очередь являлось достижение компромисса и взаимной выгоды; он вычислил, что и эти нарушения общество терпело потому, как стремление общества поработить любую неординарность и использовать ее для своих масштабных благих замыслов, тем самым обволакивая ее новой палитрой правил и предписаний, отмечается повсеместно в истории человечества и является высшим достижением общности в закабалении личности. Однако он прекрасно осознавал, что, выходя за рамки правил, нарушения которых уже общество не приемлет, он превращается в самого несчастного и счастливого человека, сумевшего выйти за определенную грань, обозначая новый этап самопреодоления, но уже начинается борьба не с обществом, а борьба с собой, и, скорее всего, теряется смысл любой борьбы с неким общественным строем. Он превращается лишь в монстра, сопровождающего любую личность, обеспокоенную своим духовным развитием, и сталкивающего его с самим собой. И сошел он с ума именно по этой причине. Но это было условное сумасшествие. Я думаю, что не сведи он меня с ума собой и своей вечной борьбой, я бы никогда не смогла прочувствовать красоту противоречий и безграничность пустоты, единственного источника моей нынешней энергии. Если бы он не свел меня с ума, я бы никогда не написала этой книги, которую вы можете не читать, и я вам действительно настоятельно рекомендую не читать ее. Но в ней правда о нем и обо мне, преображенной им.