— Но это же беззаконие какое творится! — вскинулась Котя, с трудом заставляя себя казаться покорной и спокойной.
Это помогло бы в ее побеге. Только каком? Понять, как действовать, все не удавалось. Из горницы ее все еще не выпускали.
— Творится, а что поделать. Так научились жить, по-другому не умеем, — пожала плечами Ауда.
— Откуда же дурман-трава берется? — отвлекала ее Котя, словно бы интересуясь.
— Везут с Аларгата под видом разных товаров, — охотно отвечала Ауда. — Так Игор и разбогател, а был-то никем, считай. Я же его первая жена, с юности с ним.
— И вы ему помогали во всем этом?
— Чем могла. Я-то в юности тоже была не промах! Обольщала гостей его, отвлекала на себя внимание врагов. Они как рот разинут на красу, так Игор и украдет у них, что ему нужно.
— Но это же бесчестно! За такое духи не прощают! — все не могла упокоить негодование Котя. — У меня в деревне воров заживо в землю закапывали. Помню, один раз со всей семьей, сказали «сорняки вырывать с корнем надо».
— Ох, и крутые у вас нравы! — поразилась Ауда, а потом продолжила, злобно сверкая глазами: — Да что ты тут! Да, бесчестно. Для тебя бесчестно. Но, знаешь, когда тебя забирает хоть кто-то из дома увеселений, пойдешь с радостью и с таким, как Игор, лишь бы быть его одной, а не общей да каждого встречного.
Котя замолчала, хотя не устыдилась ни единого своего слова. Худые люди лучше честных находят для себя оправдания.
— Неужели добрый человек не забрал бы? — отозвалась она, низко склоняя голову.
— Добрым молодцам и добрые девицы нужны. И родилась я на улице, а не в теплой избе с тятенькой и матушкой.
— У меня тоже отец ушел за Круглое Море, иначе бы не отдали…
— И все равно: посмотри на себя — ровная вся, губы алые, груди тугие. — Ауда ткнула Котю в живот. — Эх… вышел бы только толк.
— Не хочу я быть женой человека, который нажил так богатство, — прошипела сквозь зубы Котя.
Ауда сморщилась и резко хлестнула по щеке и губам, Котя отпрянула.
— Да что ж ты заладила! Будешь перечить, так он запросто отдаст тебя в дом увеселений! — с угрозой нависла над ней Ауда, но очень быстро заулыбалась: — Лучше жить в достатке да помалкивать. Теперь-то глянь, какой терем у нас. Так-то и лучше, чем на улице. Живем тихо, не в городе, не в деревне, богатство скопили. Только вот детей не прижили, — она вздохнула и погрустнела, опускаясь на лавку. — Эх… А я ведь любила-то его по молодости. Лихой был да горячий. Бывало, обовьешь его руками, целуешь жарко, а он тебя как укусит… Ух, как зверь дикий! — От воспоминания глаза ее загорелись и вновь померкли. — Но потом все ушло куда-то. Разлюбил он меня. И я сама себя. Все думала: виновата, что богатство все это передать некому будет. В доме увеселений с девками всякое случается, больно делают, не берегут. Думала, может, и я виновата. Так я и надоумила его взять вторую-то жену.
— Тоже из дома увеселений? — шепнула Котя, озираясь на молчаливую Вею.
— Нет, наоборот! Нашел в этой деревне, — тоже негромко отозвалась Ауда. — Хорошая была девица, отдавала ее вдова хворая, совсем плоха уже была тогда. Взял без приданого. Все еще сказали, что пожалел. Да толку тоже не вышло. Уже много лет — и ничего. У других в избах тесных мал мала меньше, а у нас в тереме тишина.
Котя слушала ее и проникалась невольным сочувствием к безответной Вее. Она-то не участвовала в дурных делах, но и на такую жизнь не жаловалась, потому что другой не знала. Котя тоже не в хоромах родилась, но, наверное, слишком глубоко засел в ней дух свободолюбия, опьянили в детстве рассказы о далеких морях.
— Тоскливо мне порой, ой как тоскливо, — пожаловалась Ауда, старея сразу на несколько лет, скрываясь в тени угла у печи. — Такая печаль сердце ест. Я бы и чужого понянчила, к груди бы прижала, пела бы ему колыбельные.
Она с мечтательной нежностью схватилась за работу, смяла полотно с недоделанным узором, словно и правда качая на руках ребенка.
— Что если духи так наказали вас? — зло сорвалось с губ Коти, с такой ненавистью, будто змея ядовитая слетела.
Самой неприятно сделалось. За это она получила новую пощечину, но сочла ее заслуженной.
— Опять ты со своей честностью, — прошипела Ауда, скаля редкие гнилые зубы. — Может, и наказали, Хаос их разберет. Но лучше бы тебе постараться. Ты молодая, крепкая. Вон и румяная вся, и руки сильные, и бедра широкие — должна справиться. Если справишься, можешь даже дитятко свое не любить, не пестовать, мне сразу отдашь, и я уж буду.
Котя ужаснулась при мысли, что ее дитя намерена отнять эта отвратительная старуха. Хотя больше страшила мысль о том, что придется до конца своих дней остаться в этом тереме.