— Ты не мог поступить иначе, друг мой. Твоя потеря была слишком тяжела. Возможно, сон сохранил тебе разум, не будь этого — ты бы впал в безумие, а чем оно закончилось бы — предугадать нетрудно. Однако что же мы здесь стоим? Обращайся, Арман, пойдём ко мне. Неужели ты решил, что я буду держать старого товарища на пороге? Пойдём же!
«Не торописссь… И безссс того моё появление кто-нибудь, да зсссаметит. Твои-то люди будут молчать, зссснаю, но не утаишь шила в мешке, а дракона в небе, всссегда окажетссся кто-то, глядящий на зсссвёзды. Зсссавтра-послезсссавтра обо мне уже начнут говорить, так пусть сссудачат, как о диком, о дракониде им зссснать ни к чему».
— Понял, — тяжело ответствовал Бенедикт. — По какой-то причине ты не хочешь, чтобы о твоём возвращении узнали…. раньше времени. А потом?
«Именно что раньше времени. Не хочу мешать некоторым сссобытиям идти сссвоим чередом, ибо должно сссвершиться то, что должно. Побуду пока в тени. Видишь, я по-прежнему интриган, только, должно быть, теперь седой, как ты. Впрочем, как погляжу, во всём оссстальном у тебя порядок. Молодец, держишь себя в форме».
— В строю, Арман.
«Молодец. Вот что…»
С едва слышным шорохом распрямились крылья. Встопорщился зубчатый гребень на хребте.
«Ещё не зсссабыл, как это делаетссся? Хочу проверить, потяну ли я ссседока. Рискнёшь?”
Вместо ответа архиепископ шагнул на предусмотрительно согнутую в колене драконью ногу, которая тотчас подбросила его вверх. Ухватился за крыло — не за тонкую деликатную перепонку, а за основание, в месте сочленения со спиной — и привычным, как оказалась, ничуть не забытым движением забросил грузное тело меж двух костяных пластин. Как в своеобразное седло. Почти сразу ощутил, как под бёдрами напряглись бугры драконьих мышц, заходили ходуном, перекатываясь под чешуёй, и вот уже хлопнуло воздушной волной по ушам, и земля, без того не особо различаемая во тьме, ухнула вниз и пропала. Луна стремительно откатилась вбок, но через несколько мгновений вновь засияла на положенном природой и Творцом месте — это дракон, набрав высоту, выровнял траекторию полёта.
Только привычка к сдержанности не позволила Бенедикту заорать от полноты чувств, подобно маленькому Николасу, когда тот получил разрешение поступить в отряд юных послушников, лишь только достигнет двенадцати лет. Ребёнку не возбраняется выражать радость неумеренно и бурно, мужчине же в летах это ни к чему. Но всё таки… Он зажмурился, подставив лицо встречному ветру, и позволил себе полностью отдаться восхитительному чувству п о л ё т а, ни с чем не сравнимому. Видимо, и летуну было хорошо, потому что, несмотря на молчание мысленное, до Бенедикта доносились чужие эмоции: восторг, почти ребячий, наслаждение мощью крыльев, упоение собственной силой, ощущение полной свободы, жизни, переполнявшей силы и… счастья.
Да, счастья.
Арман ни проронил ни слова, пока они облетали спящий Эстре. Отсюда, с высоты птичьего полёта, город выглядел фантастически, словно сошедший с полотен мессира Босха. Тусклым жемчугом светились цепочки фонарей на центральных улицах, черепица на крышах в лунном свете сверкала и переливалась, словно драконья чешуя, стройными иглами вонзались в небо готические шпили колокольни собора и городской ратуши. Словно в подтверждение фантастичности происходящего, с одной из краеугольных башенок собора Серафима Эстрейского сорвалась и ринулась навстречу крылатая тень. Длинная морда ощерилась пилами зубов, но тотчас её поглотила струя жаркого пламени, полыхнувшая, как показалось, прямо перед глазами епископа. Вряд ли каменной горгулье повредил живой огонь, но отпугнул, да и, как понял Бенедикт, его старинному приятелю не терпелось проверить в с е свои вновь обретённые возможности, в том числе и огнемётные.
Когда к Бенедикту после ослепляющей вспышки вернулось зрение, они уже пересекали реку. Старый заброшенный лес гостеприимно принял их в свои объятья.
«Я был не прав», — таковы оказались первые слова ящера. «Хоть и понадобилосссь время понять… С потерей женщины ещё возможно сссчастье. Потому что — оссстаётся небо, а уж его-то никто у меня не отнимет».
— Остаются ещё и дети. И друзья, — с упрёком сказал Бенедикт.
«Просссти. Это так. Но горе оссслепляет».
— Не будем к этому возвращаться. Ты ведь не зря принёс меня сюда?
«Угадал. Зсссагляни в дупло вон того дуба. Сссейчас подсвечу…»
От точечного огненного плевка загорелась хиленькая берёзка, согнутая в дугу странным древесным недугом и окончательно усохшая. Лёгкая защитная сфера окружила пламя, и можно было не опасаться, что оно перекинется на соседние деревья. В свете этого импровизированного факела архиепископ Эстрейский с интересом разглядывал старую книгу в потемневшем и малость покоробившемся от времени переплёте.