Впрочем, если подумать, всё было не так уж страшно. Запачканные пальцы оттирались содой, манжеты отбеливались прачками в специальном растворе, бумага, как оказалось, в Галлии была куда дешевле, чем во всей Франкии — её здесь научились делать на каких-то хитроумных мельницах. А привыкнуть к песочнице было делом времени. Уже и кляксы сажались всё реже, и перья почти не царапали бумагу, но вот буквы… изрядно хромали.
Марта ещё раз покосилась на летящие строчки Жильберта.
В конце концов, его почерк не так уж и со-вер-ше-нен. Но ведь разборчив! А что ещё нужно? Это ведь и без того чудо: когда какие-то крючки и палочки, загогулины и петельки говорят с тобой человеческими голосами. Того, кто написал, рядом нет, а иногда и в живых нет, как, например, тех, кто давно уже умер… а то, что он хотел сказать — известно. Вот что главное.
Украдкой, хоть никто не подглядывал и не мог заметить такой вольности, она поцеловала кончики пальцев и прикоснулась к посланию мужа. Это тебе мой поцелуй, Жиль. За то, что сейчас ты со мной разговариваешь.
Свечи в канделябре хитро подмигнули, как бы призывая не отвлекаться. И в самом деле, ночь на дворе, добрым людям спать пора, а она всё возится… Нехорошо. Марта поёрзала, устраиваясь удобнее на высоком стуле. Притянула ближе стопку бумаги.
«Драгоценный мой супруг…»
Это обращение всплыло из памяти, как строчка из какого-то романа, и показалось ужасно красивым. Но тут же она испугалась: а не слишком ли напыщенно? Однако зачёркивать слова, так и рвущиеся из самой души, показалось кощунством. Вздохнув, написала ниже:
«Милый Жиль! Пишет тебе твоя маленькая неразумная жёнушка, которая пока и двух слов толком связать не сможет…»
Перечитала — и глазам не поверила. И впрямь ведь думала, что не сможет, а, поди ж ты, так гладко и складно получилось! И хоть выводила фразу долго, но без единой помарочки!
Перевела дух и радостно заболтала ногами. Спохватившись, мысленно погрозила себе пальцем. Что это она, как дитя малое! Серьёзное дело, понимаешь ли, от-чёт, нечего тут…
«День прошёл… наверное, хорошо. Я с самого утра страшно боялась, что не справлюсь. Но все меня успокаивали, и ты тоже, хоть далеко. Ах, Жиль! Милый!»
Смущённо полюбовалась последним словом. Не слишком ли она несдержанна? Но нет, это вычёркивать она не собирается.
«Спасибо тебе за подарок. Он прекрасен. И фиалки. И стул в кабинете, который сменили нарочно для меня, чтобы был повыше. Я вот пока не поняла, как ты делаешь, чтобы появилась карта Галлии, ты потом научи меня, ладно?»
Написала — да так и залилась краской. С некоторых пор обширный стол в рабочем кабинете мужа будил в ней воспоминания, связанные отнюдь не с государственными делами. А вдруг он прочтёт — и вспомнит о том же? Ой, неловко… Нет, он хитро заулыбается, это уж точно.
«Мэтр Фуке учил меня отвечать на Высочайшие Прошения. Хвала Всевышнему…»
Да, кажется, именно так говорится, когда хочется поблагодарить за что-то небеса.
«… сегодня и завтра, а, возможно, и до конца недели в суде не будут рассматриваться дела, требующие Высочайшего Присутствия. Вот какие слова я уже знаю. А прошений было много, я просто вспоте… (пришлось таки зачеркнуть) утомилась читать. Но справилась. Были вдовы, которым надо назначить пенсион после гибели супругов на войне. Ой, не вдовы, а прошения от них…»
Наверное, «Ой» не слишком уместно смотрелось в От-чё-те, но герцогиня храбро махнула на огрехи рукой. Потом перепишет начисто. Это у неё чер-но-вик — вот и ещё новое словечко, узнанное от мэтра Огюста.
При воспоминании о бывшем писаре мысли её невольно переметнулись на совсем иной предмет. Ах, какие письма он шлёт Фатиме каждый день! Конечно, османочка кое-что и ей давала почитать, они ведь настоящие подруги!
Марта невольно расплылась в улыбке, припомнив:
«Возлюбленная горлинка моя!»
Ах, какие слова… Фатима каждый раз плачет, перечитывая, а потом ругается — и называет Огюста дурачком, совершенно не понимающим женщин. Почему? А вот почему.
«Если бы не воля небес, определившая нам родиться в разных державах, столь удалённых друг от друга, и не удары изменчивой фортуны, отбросившие меня на дно жизни, вследствие чего я вынужден добывать себе и своим престарелым родителям кусок хлеба насущного — добывать тяжким трудом, не свойственным представителю дворянского сословья… Как знать, возможно, своим супругом вы называли бы не покойного уважаемого мэтра Россельоне, а меня, нижайше припадающего сейчас к кончикам ваших прелестных туфелек с загнутыми носками…»