Говорят, что ученый должен обладать терпением и что девяносто девять процентов его труда составляют скучная рутина, тщательная перепроверка данных — пока он полностью не убедится в своей правоте. И это действительно так. В прошлом учебном году у меня была прекрасная преподавательница биологии, мисс Кэпсуэлл, и весной мы с нею провели несколько лабораторных работ. Мы работали с бактериями. И, представьте, мы делали буквально то же, что проделывала Натали со своим альтом. Каждая мелочь должна быть отработана до блеска. Поначалу вы и представления не имеете, что получится, когда все сделаете как надо: сперва вам нужно добиться правильного решения, и только тогда вы поймете, что оно правильное. Мы с мисс Кэпсуэлл пытались осуществить эксперимент, о котором в прошлом году писал журнал «Сайенс». Натали пыталась дать жизнь тому, что двести пятьдесят лет назад написал Бах для какой-то церковной конгрегации в Германии. Если она выполнит все абсолютно правильно, это будет истинно баховской музыкой. Будет истиной.
И это открытие было, пожалуй, самым важным из всего, что случилось со мной в тот день.
Еще минут сорок она отрабатывала первую часть, потом перешла к следующей — напряженной, быстрой, — какое-то время сражалась с нею, пришла в неистовство и: ДЖАРРКК! — по струнам и на этом кончила.
Опустилась рядом со мной на ковер, и мы принялись разговаривать. Я рассказал ей, что думаю про музыку и про мысли, про то, что они похожи, и ей это понравилось, но она спросила, не должен ли ученый в отличие от музыканта устранять из своего мышления все эмоции. Мне показалось, что она не совсем права, но мы никак не могли сформулировать, как же это на самом деле происходит в науке. Я рассказал ей о своей работе с мисс Кэпсуэлл, и как это было здорово, потому что мисс Кэпсуэлл была первым человеком в моей жизни, который всерьез поверил в мою увлеченность именно идеей. Работая с нею в лаборатории, я впервые не чувствовал себя неудачником, растяпой или притворщиком. Тогда-то я окончательно осознал, что, как бы я ни старался, не быть мне никогда «правоверным» любимцем публики или «одним из» и что поэтому пора мне кончать рыпаться. Но во время летних каникул мисс Кэпсуэлл перевелась в другую школу, и, когда я пришел осенью в класс, мне в нем стало еще хуже, чем прежде, потому что я уже не терзал себя напрасными попытками стать частью, плотью от плоти его, так что в школе для меня не осталось ровным счетом ничего интересного.
В тот вечер, я, конечно, рассказал Натали не все. Но мы болтали о школе, о конформизме, о том, как трудно быть не как все. Она заметила, что мы поставлены перед выбором: одно из двух — или хотеть быть как все, или быть такими, какими нас хотят видеть другие. В первом случае это значит стать приспособленцем, во втором — потерять лицо. Тогда я рассказал ей все о машине, о моих родителях и колледже. Она внимательно выслушала меня, прекрасно все поняла о машине, а вот о колледже спросила:
— Как это так — отказаться поступить в институт, где, по существу, твое место, и посещать тот, в котором ты не хочешь учиться? Чего ради, скажи, пожалуйста?
— Они ждут от меня этого.
— Но они же не правы, верно?
— Не знаю… Тут еще и в деньгах дело.
— Но можно же взять ссуду. Есть стипендии, наконец.
— Очень большой конкурс.
— Ох, вот оно что! — не без сарказма воскликнула Натали. — Значит, надо пройти по конкурсу. И для этого надо всего лишь немного поднапрячься, верно?
С нею было трудно спорить. Но совсем не так, как с моими родителями. С ними трудно спорить, потому что спор идет не по существу, а с нею — потому что она сразу берет быка за рога. И вот после этого нашего разговора пропало у меня ощущение неразжеванного куска мяса во рту.
Ее мать принесла нам наверх по чашке очень крепкого чаю, мы потолковали еще немного — так, о том о сем, как старые друзья, и в половине одиннадцатого я вышел от них, сообразив, что ей еще, может быть, надо заниматься, потому что в начале разговора она сказала, что старается каждый день уделять практическим занятиям по музыке по меньшей мере три часа. Я проехал на машине несколько кварталов, вернулся домой и лег спать. Я здорово устал за день. Как будто прошел пешком сто миль. Но туман рассеялся. Я лег и сразу уснул.
Как я уже говорил, это было 25 ноября. До Нового года я лучше узнал Натали Филд, Нам было хорошо.
Стоило нам встретиться, как мы начинали говорить, будто с цепи сорвались, и говорили, пока не приходила пора расставаться. Нечасто удавалось нам побыть вместе подольше, потому что Натали и в самом деле была занятым человеком. Пять дней в неделю, отучившись в школе, она давала частные уроки музыки, по субботам с девяти до двух преподавала в музыкальной школе — учила малышей по какой-то там «системе Орфа». Вечерами она занималась музыкой дома, по воскресеньям играла в камерном оркестре, снова занималась, ходила в церковь. Мистер Филд был очень религиозный человек. Впрочем, это я неправильно сказал. Мистер Филд был очень прилежный прихожанин. А вот был ли он религиозным человеком, за это я не поручусь. Натали совсем не любила церковь. Хотя и посещала. Она немало размышляла над этим и пришла к выводу, что это важно не столько для нее, сколько для ее отца, поэтому решила, — пока живет с родителями, принять в этом вопросе их правила игры. И больше об этом не думала. Иногда ее раздражала необходимость ходить в церковь, но она не позволяла себе брыкаться, давила в себе бунт, как я в себе — по поводу машины. Она просто кляла своего глупого пастора, а потом приступала к очередным делам. Она отличалась отменным благоразумием.